Эссе «ЗОЛОТОЕ ПОЛЕ»
Есть книги, которые читаются на ходу – как увлекательное средство скоротать или убить время.
Есть и такие, что читаются с хода – строго, ясно, однообразно…
В «Зимогорье» Владимира Морозова необходимо вчитаться, как это ни прискорбно слышать современному ленивому поглотителю литературы. Эту книгу нужно не столько понять, сколько почувствовать – тогда откроются многогранность переживаний и тонкость интонаций. Тогда станет ясной её главная мысль: только человек со светлой душой может достойно пережить тёмные времена.
Согласно медицинской статистике, лишь около трёх процентов людей рождаются с тёмными, преступными наклонностями. Всё остальное зло – приобретённое, воспитанное смутным временем. Вот почему чистый образ детства так важен для поэзии Владимира Морозова как точка отсчёта и ориентир дальнего нелёгкого пути. Детство это не инфантильно, не со слезами, капризами и сюсюканьем, оно наполнено светом глубинной России.
Снова детство.
И вновь в природе
Стынь январская и покой,
Ходит бабушка в огороде,
Снег утаптывает ногой.
Что ей, старой?
А смысл понятен –
В новых валенках – вот те на?!
Ликом белая,
Облик статен,
Чем не дедушкина жена!
Даже и не о бабушке здесь говорится – тут передано ощущение заснеженного январского детства. Именно состояние души, а не метафорический ряд, не идея или концепция, часто является основой стихотворений «Зимогорья». Как отголосок давнего детского впечатления читаем:
И очарованно пьяняща,
И так божественно-тиха
Ольховая чернела чаща
На самом краешке стиха.
Ребёнок, поймавший бабочку и стёрший пыльцу с её крыльев, не знает, что приговорил к смерти Божье создание. Так же и время, в руках которого каждый из нас, однажды слепо стирает пыльцу отрочества, зароняя зёрна страдания в юную душу.
Детство уходит тогда, когда в человеке рождается первое предчувствие. Злое время рождает недоброе предчувствие, тревогу – словно теряешь опору, воспринимаешь саму жизнь как ношу, повинность. И тогда уже не скажешь о своём отрочестве:
Что мы, пацанва и детвора,
Понимали? Нам бы наглядеться
На огонь вечернего костра
На сто первом километре детства.
Взросление души почти неизбежно сопряжено с разочарованием. Потеря ощущения покоя и защищённости – не то же самое, что утрата любимой игрушки, она сродни потере близкого человека.
Так ночами людская молва
Кружит
У обречённого крова,
Собирая прощанья слова
В поминальное горькое Слово.
Кружит, кружит, словно чёрная птица… Цепь разочарований слагается звено к звену, и сознание постепенно принимает законы неволи, продолжает жить, «словно на цепи».
Ранней молодости часто присуще старческое восприятие действительности, усиленное первыми неудачными любовными опытами, неумелым самоутверждением. Игра с огнём души приводит к многочисленным ожогам, потому-то и кажется, что всё вокруг окрашено серым цветом поздней осени:
В небе – улетающие птицы,
В поле – вымерзающие льны,
Где-то в старом доме половицы,
Как воспоминания, слышны.
Состояние, которое можно назвать преждевременной мудростью, рождает скептический взгляд – не давая ответов, лишь умножает вопросы. Хотя… вопрос без ответа куда как лучше ответа без надежды.
Франсуа Вийон
Я слишком осторожен и умён,
Я не державный на дуде игрец,
Понятна мне символика времён –
Терновый и рубиновый венец.
Доступны мне и звёзды, и кресты,
Вот потому не рвусь на эшафот…
Оскалился палач из темноты,
Толпа кричит… Безмолвствует народ.
Самоуглублённость как следствие разочарований и страдания – не самый худший исход. Человек погружается в собственный мир – и от него самого зависит, будет это омут или океан. В любом случае душа лишается воздуха, небесного простора, её подавляет тёмная глубина переживаний.
А человек – в тепле у печки
Читает книгу о былом
И курит, дым свернув в колечки,
И стережёт и пса, и дом.
Не пса и не дом он, конечно, стережёт – оберегает свой покой от любых внешних посягательств. И вдруг понимает, что свобода эта – мнимая, невольничья, пусть даже и целая страна присягнула законам зарешёченного времени, забилась по углам неверия.
Держава
Крестьянским умом велика,
Безмолвствуя или скорбя,
Считаешь свободы века,
Которых и нет у тебя.
Мечтаешь о светлом, своём –
Не круге,
Хотя бы витке…
Где счастье колотится в дом,
А дверь на железном крюке.
Открыть дверь, открыть сердце, не замыкаться в себе, не страшиться мира – простые истины звучат почти как заклинания… Разочарование уходит, когда, наконец, сломаешь дом-клетку и побредёшь на поиски светлого Дома. Теперь уже не скажешь себе:
Я бы мог, словно дикий зверь,
Просто жить…
«Зимогорье» Владимира Морозова – очень русская книга. Страдание и непокой – основа жития в России, то, к чему приходят многие путём разочарования, самоуглублённости и мучительного взросления. Да и откуда быть здесь покою, когда дамоклов меч кажется картонной игрушкой по сравнению с той громадой разрушения, которая прокатилась по головам и душам поколений и народов.
Деревня – в окраинном круге,
В забытости старых знамён –
Прибилась у речки в испуге
До лучших каких-то времён.
И снова – не о деревне с конкретным названием идёт речь, а о той коренной России, что растоптана ордынцами продразвёрстки, порушена войной, затоплена рукотворными морями…
Ощущение ненужности, никчёмности человеческой жизни – вневременное состояние русской души, оно характерно не только для нынешней эпохи.
В ненужное время живём,
Бездарность лелеем и холим,
То меряем душу – рублём,
То меряем Родину – полем.
И сказками жизнь хороша,
Да в них разуверились нонче…
А что за душой ни гроша –
От этого
Плачется
Звонче.
В русском понятии отчаянья слились значения лихой, безоглядной удали и нарастающей скорби, порой прорывающейся полукриком-полустоном. Отсюда и русское пьянство – в нём соединились две грани отчаянья. Не столько слабость характера, сколько сила безысходности, помноженная на многовековое смирение.
Водка и стихи.
Вся жизнь на плаху,
Где добро, и зло, и нищета.
Продаю последнюю рубаху,
Знать, и я пропился до креста.
До креста… А что будет после креста? Этот вопрос однажды задаёт себе каждый человек: неужели бездарно сгину – и всё, всё напрасно?! Так жестоко и просто:
Не доскажу последнюю главу
Судьбы своей – крестьянского романа…
А упаду в высокую траву
И, может быть, травой забвенья стану…
Нет, нет! Не травой забвенья! Не прахом! Не пеплом!
И не тупая боль отчаянья, но исцеляющая боль покаяния рождается в сердце – как Божья милость, как попытка бессмертия:
Прости меня, невспаханное поле,
И Русский Бог, и Русская Звезда!..
Прости за взбалмошную молодость, за «дверь на железном крюке», за пьянство, за отчаянье!..
Рассеивается пелена, застилавшая рассудок, и внутреннему взору открывается светлое золотое поле… Для рождённых под Русской Звездой обещанный Рай – вовсе не Сад, а именно Золотое Поле, согреваемое Ясным Солнцем и чуть колышимое Тёплым Ветром.
Душа, обращённая к Небу, становится во сто крат сильнее сомневающейся, неприкаянной души. Она, если можно так сказать, прозревает ввысь – видит не только земной путь, но и путь лазурно-золотой, простирающийся
Над краем, что дорог и волен,
Что Русским от века зовём –
За скорбную высь колоколен,
За тихую песню имён.
Буря, бушевавшая в сердце, нежданно рассеивается… Смятение сменяется необоримой надеждой. Острая боль раскаяния стихает, крик перерастает в молитву.
А после вдруг – такая ясность,
Что для молитв
Не хватит слёз.
Это сказано о человеке, заново родившемся в согласии с душой и с миром. О просветлённом человеке, которого не замарают и не затмят самые окаянные времена. Его и смута не смутит, ему и тьма не помрачит рассудок.
Я хватаю рукой рассвет,
Замерзаю, но след торю
Через тьму, где надежды нет, –
К свету,
Родине,
Алтарю.
Как это по-русски – торить след, вслушиваться в собственные шаги, пытаясь по отзвукам понять, что впереди: та же нескончаемая стена или, наконец – выход, простор, воля… Вслушиваться не столько в прошлое, сколько в будущее, не ощущать на спине тяжёлый взгляд ушедших поколений:
И душа выискивает звуки,
Чтобы хоть на миг предугадать
Лет грядущих вечные разлуки,
Дней далёких Божью благодать.
Через покаяние человек приходит к вере, ещё не зная твердо, но уже предугадывая благодать Божию. Душа возвращается к жизни, отбрасывает нищенство безнадежности
И снова небо видеть хочет,
А не улыбку мертвеца.
Принятие земных страданий как испытания духа дано не каждому. Но жизнь без покаяния и веры – несостоявшаяся жизнь. Подлинное прозрение начинается, быть может, с таких слов:
Разлукам благодарен и потерям,
И даже ветру, что уснул в снегу,
За эту ночь,
За этот звёздный терем
На ледяном равнинном берегу.
Дорогам благодарен и обрывам,
Что выпали иль выпадут в пути,
И этому костру,
И этим ивам,
Что, догорев, смогли меня спасти.
Истинная мудрость – не в борьбе с миром и не в отдалении от него, она в любви к единственному бытию. Озарение неплотской любви не мгновенно, его начало – в понимании неделимости природы, в осознании себя частицей безграничного света, пронизывающего
…этот лес,
Этот плёс,
Это поле златое
И туманную дымку небес,
Что последнею станет чертою.
Здесь последняя черта – не символ роковой неизбежности. За ней простирается нечто необъятное, тайное, где прошлое, настоящее и будущее сливаются в единое Вечное.
Как бренна жизнь
И как нетленна явь,
Мы все случайны здесь…
Но до сих пор
Тот светлый миг пересекаю вплавь,
Веду тот бесконечный разговор.
Нет, конечно, мы не случайны – Творец просто не открыл нам целей земного пути. Осознать собственное непонимание как высшее понимание Божьего замысла, не противиться воле своего Создателя, возлюбить данную свыше жизнь – главное прозрение разума и сердца.
Я, словно странник, очарован краем,
Где русский дух –
Славянские века.
Так мог сказать только поэт, чьё сердце проникнуто светом Неба и дыханием земли – тёплым и глубоким. Такова и вся книга Владимира Морозова «Зимогорье» – тёплая, светлая, глубоко русская.