Г.А. Толмачёва-Федоренко
РАСТУЩИЕ ИЗ ЗАОБЛАЧНОГО СОРА
Читая сборники молодого, но уже пожалуй что маститого (по крайней мере способного в будущем создать свою поэтическую школу) поэта Дмитрия Киршина, понимаешь, что яростный литературный спор между символистами и акмеистами, шедший в начале двадцатого века, отнюдь не закончен. Сейчас, когда дерево русской поэзии опять развивается по своим собственным законам и садовники социалистического реализма не щёлкают зловещими ножницами, пытаясь придать кроне загадочную, только им лишь известную форму, когда каждая веточка, если и уклоняется в сторону, то только вместе с линией партии, – сейчас все ветви символизма, акмеизма, старозаветного романтизма и прочих «измов», некогда безжалостно обрубленные, вновь принялись зеленеть и расти беспрепятственно.
Ныне в культуре, и в поэзии в частности, заполняются белые пятна, – те, что не могли заполнить диссиденты, потому что поэзия диссидентского характера – всегда «анти», она идёт в другую сторону, чем ветвь социалистического реализма, но находится в той же горизонтали. Теперь, когда поэт нищ как птица небесная, но зато почти так же свободен, хотя и не беззаботен, выбор, на какой веточке петь, стал действительно выбором сердца. И мы, как в начале века, опять видим, пусть сколь угодно «нео», но всё же явных акмеистов (в лице, например, Алексея Ахматова, чья поэзия конкретна, зрима вплоть до ворсинок на лапке ползущего жука) и символистов, из коих безусловно самым ярким является, на мой взгляд, автор «Времён души», «Пробуждения», «Искушения» и «Философской лирики». И если никогда не было такого, чтобы здоровое древо росло лишь в вышину и перестало расти вширь, то естественно и закономерно, что каждый талантливый поэт часть своей энергии отдаёт новым ветвям древа Поэзии, а часть душевной силы идёт как бы в рост старых ветвей, в продолжение традиций.
Но у всех этот процесс протекает по-разному. Одни, обычно самые честолюбивые, всё-таки приходят к тому, что объявляют себя совершенно новыми и непременно начинают придерживаться самых модных, по их мнению, форм и течений, то есть во что бы то ни стало предпочитают селиться повыше, забывая, что соловей, например, не вьёт гнездо на вершине. Другие поэты просто пишут от души, часто во вполне традиционном стиле, не задумываясь о поисках новых путей, а стремясь лишь полнее выразить свою эпоху и быть любимыми читателем. Киршин, на мой взгляд, относится одновременно и к тем и к другим. Честолюбие требует от него создавать стихи новаторские, и это временами ему удаётся, а душа его находится где-то в начале двадцатого – конце девятнадцатого века. (Зазорного в этом ничего нет, если уж про самого Пушкина некоторые исследователи говорили, что он душой как бы жил в восемнадцатом веке). Все эти туманности, выспренности, блаженства, бессмертия, знаки, прозрения, лики, смятения, изваяния, безумства, небесные звуки – всё то, что впоследствии называлось «богоискательством», «соловьино-любовным варевом», «говорением о мирах», и наконец, обзывалось «бронзы многопудьем» и «мраморной слизью», – всё это буйно произрастает в сборниках Дмитрия Николаевича, как будто он задался целью поддразнить нынешних современных футуристов, имажинистов, акмеистов и прочих.
Есть в стихах Дмитрия нечто артистическое, позёрское, чуть-чуть самую малость наигранное, – нечто, что роднит их, имеющих истоками блоковский символизм, с одним из самых новейших течений нашей литературы – турбореализмом. Особенно это касается его стихов о любви (Представьте, что если бы вам сказали такую бессердечную фразу: «Я счастлив был. Я не вернусь…».) Между тем, бессердечие, увы, тоже характерно для «турбо», стоящего порой как бы по ту сторону Добра и Зла и очень любящего показывать, как добро оборачивается злом и наоборот, ниспровергать авторитеты. В соответствии с традициями турбореализма Дмитрий пытается ниспровергнуть с пьедестала Жанну Д’Арк (это, на мой взгляд, чисто эпатажное, бессердечное стихотворение, показывающее, впрочем, насколько Киршин, в отличие от своего учителя Блока, удалён от мысли хоть сколько-нибудь идеализировать женщину, если только эта женщина не склонна полностью идеализировать мужчину).
В другом, очень удачном, на мой взгляд, стихотворении, поэт с горечью замечает:
«Слов магический свет,
Тьмы безжалостный росчерк…
Каждый пятый – поэт,
Каждый третий – доносчик.
Так властительна плеть
И желанна безвестность!..
Здесь легко умереть
Без надежды воскреснуть…» –
это «турбо» – возведение в степень исторических событий, в степень истории. Хотя здесь насмешливая интонация уже пропадает и появляется горечь, по которой стихи Дмитрия Николаевича легко узнаваемы.
И здесь мы видим, что Дмитрий, если и «турбо», то всё равно не реалист, скорее, турбо-символист – у него нет конкретных деталей в стихах, мысль для него важнее, красота слога, изысканность – тоже.
И его трёхстишия, конечно, ближе к танка Тэйка, но очень далеки от танка Сайгё. За всяким стихотворением Сайгё просвечивает «я там был», за стихотворением Тэйка: «Я это представил». Красота слов и изысканное развитие темы, полёт мысли для Дмитрия Киршина важнее, чем природная простота чувства.
«И в самую рассветную минуту
Объемлю тишину – и вдруг услышу
Ночного мотылька сердцебиение…»
Здесь Киршин не стремится показать нам мотылька с его грязновато-пепельными, подёрнутыми тёмно-золотистой пыльцой крылышками, ему не важна зримость, трепетание этих крылышек, ему важно поэтически связать минуту и мотылька, а мотылька он может и запросто выдумать, его «рукава» не «станут мокрыми от росы», для него важнее красота слога, чем подлинность. При этом он искренен, как театральный режиссёр, который, естественно, предпочтёт раскрашенные декорации реальным ветвям дерева, которые на сцене могут завянуть и которые не так выгодно будут смотреться в свете софитов.
«Нежданный снег убил цветущий сад.
С годами постепенно привыкаю
К бессилию Всевышнего…»
Приведённые стихи показывают одно из направлений, в котором Дмитрий Николаевич предположительно будет работать дальше. Мне бы хотелось проанализировать более раннее его творчество, а именно, те стихотворения, где Киршин близок к Блоку, даже продолжает его, пытаясь, например, не то чтобы спорить, а переосмыслить то, как видел Блок революцию. В стихотворении «Возмездие (Памяти 1937 года)», отнюдь не случайно совпадающем названием с одной из знаменитейших блоковских поэм, Дмитрий противопоставляет блоковским «Двенадцати» своё видение революции и делает это действительно талантливо, с искренним гневным чувством.
У Блока читаем:
«От здания к зданию
протянут канат.
На канате плакат:
«Вся власть
Учредительному
собранию!»
У Киршина:
«В пасмурном небе – звоны,
Стоны над пепелищем:
«Не признаём корону!
Дайте винтовки нищим!»
Блок пишет в финале поэмы:
«Так идут державным шагом,
Позади – голодный пёс,
Впереди – с кровавым флагом,
И за вьюгой, невидим,
И от пули невредим,
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
В белом венчике из роз –
Впереди – Исус Христос».
Киршин словно бы отвечает в противовес:
«Мы мчались по следу,
святое сметая –
Жестокой мечтой
одержимая стая.
Вгрызались в отчизну
клыками-штыками!..
И в будущей жизни
мы будем волками.
За гибельной гранью
Полярного круга,
Полуденной ночью,
сквозь лютую вьюгу
Прорвёмся во тьму –
и взовьётся над нами
Сияние Севера,
мёртвое знамя!»
Надо ли говорить, что это отнюдь не подражание, а открытая поэтическая полемика с Блоком – с Учителем?
Дмитрий как будто пытается досказать за Блока то, что он не досказал, не переосмыслил, не успел…
«Но и в гибельный век молюсь: не остави планету, Русь!» – просит Киршин в последних строках своего Возмездия.
«Наш путь – степной, наш путь – в тоске безбрежной, / В твоей тоске, о, Русь, / И даже мглы – ночной и зарубежной – / Я не боюсь», – доносится из глубины столетья благословляющий голос Блока («На поле Куликовом»).
«Криком птицы ночной / потревожен редеющий мрак… / В беспечальной тиши / благодатно дремать у огня. / Но туманный восток / подаёт к пробуждению знак – / Я встречаю рассвет… / И рассвет окрыляет меня!» – говорит Киршин, и Александр Блок, благосклонно кивая мраморной прекрасной головой, подтверждает: «О, да, любовь вольна как птица»…
Блоку, безусловно, понравилась бы приверженность молодого поэта к мистическому, к поиску музыки в стихах – особенной, небесной музыки. И то, что поэт не боится использовать возвышенную, выспреннюю лексику, которая кому-то может показаться смешной, как смешон для части публики плачущий Пьеро на сцене. Слово «артист» по отношению к поэту было для Блока наивысшей оценкой. Блока крайне раздражало желание акмеистов приземлить гармонию. Слова Ахматовой: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи» – были ему абсолютно чужды. Стихи Дмитрия, если и растут, как полагается стихам, из сора, то из заоблачного (тех самых горных высей, сплавов миров, троп любви, восторгов, гармоний, сияний и т.д.) – в них крайне мало конкретных примет. Зато очень много масок, как и у Блока. Только маска Киршина всё-таки ближе к Арлекину – скрипучий его голосок, которому Дмитрий дал волю в «Искушении», всё чаще и чаще слышен на сцене киршинской поэзии.
«Помню сердцем и кожей холод маски железной» – восклицает Киршин, и здесь мы понимаем, что он наконец совершенно искренен. Именно в заоблачных высотах талант Дмитрия блистает наиболее ярко: «Нас ныне ждут по разные стороны облаков…» Игра со светом, борьба полутеней, сценические эффекты – всё это крайне характерно для него. Он постоянно бредёт в стихах по краю пропасти, но по краю пропасти, что разделяет актёра и зрительный зал, на виду у сотен зрителей.
Оторванность от природы, восприятие ёе с точки зрения дачника или горожанина, гуляющего по парку, выдаёт в нём поэта чисто петербургского. «Лепные птицы, пленницы ампира» – говорит он, являясь и сам таким пленником городских фантазий, имея под ногами чаще асфальт или подмостки сцены, чем почву. Это – не в упрёк сказано, это – закономерность, происходящая в поэзии, которая неизбежно становится всё более и более городской, ибо вся планета уже в двадцать первом веке станет единым обширным городом с островами заповедников и парков. Мы вдыхаем другой воздух, чем предки, в нём больше смога, химии, а в нас меньше простодушия и простоты.
Но у нынешней поэзии есть свои достоинства. Например, уровень работы со словом. У Дмитрия этот уровень высокий. О том, как тщательно и беспощадно он правит свои собственные стихи можно судить по его книгам, когда он порой вставляет в новую книгу стихотворение из предыдущих циклов, но всегда в сокращённом и выправленном варианте. Прекрасные стихи посвящает Дмитрий детству и матери. И здесь по-прежнему горечь и стремление завершить стихотворение афоризмом. Вот строки из проникновенного и страшного стихотворения «Матери»:
«Последним из земных желаний,
Прощальной из живых наград –
Твой ясный и глубокий взгляд
Я попрошу…
• • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • •
Поэты долго не живут –
Поэты долго умирают».
Одно из лучших стихотворений «Пречистый праздник Рождества» – аллегория разочарований, которые бывают в человеческой жизни. Здесь два плана: первый – в богатом доме праздник, и на него из прихоти решают пустить бедного нищего, бродягу и сироту. Ребёнка кормят праздничным пирогом, с ним ласково разговаривают, играют, он видит, как плюшевый заяц танцует вокруг свечи, ему улыбается глазурный сладкий гном (здесь Дмитрий наконец становится конкретен, тем более, что театральность – его стихия, и мы всё зримо видим, эти танцы и отблеск свечи, и ёлку), но вот ребёнка на следующий день равнодушно выставляют за порог… Так жизнь иногда поступает с человеческими надеждами, и сами мы с ужасом и испугом кажемся себе оставленными Богом…
Вопрос об отношениях с Небом – сквозной в творчестве Дмитрия. Но здесь мне хочется как бы завершить интересующее меня сравнение поэзии Киршина с поэзией Блока (которое Александр Александрович, надеюсь, простит мне, ибо на кого нам всем ещё равняться, как не на великих, и почему мы должны стесняться сравнивать своих друзей с классиками, словно кто-то внушил нам чинопочитание считать добродетелью?) – такой любопытной перекличкой через век.
Александр Блок (1899 год):
«Пока спокойною стопою
Иду, и мыслю, и пою,
Смеюсь над жалкою толпою
И вздохов ей не отдаю.
Пока душа ещё согрета,
И рок велит в себе беречь
И дар незыблемый поэта
И сцены выспреннюю речь…»
Дмитрий Киршин (1999 год):
«Прощаю… Что мое прощенье
Душе, богам принадлежащей?!
Да и могу ли я, дрожащий,
У Неба требовать отмщенья?
Всё – суета пред этой бездной.
Но здесь, у жизненного края,
Так важно вымолвить «Прощаю!»
И в эхе различить: «Исчезну…»
Блок когда-то в запальчивости сказал про акмеистов, что они спят без сновидений. Одно из главных достоинств Блока, покрывающее те недостатки, которые у него встречались в ранних стихах, – зримость его сновидений. Да, он не мог так реально увидеть и описать жизнь, как видели самые талантливые из акмеистов, но он мог увидеть пылинку дальних стран на карманном ноже, услышать скрип задумчивых болтов, и мистически услышать, как поёт белое платье в луче, проникающем через церковное окно. Вот к такой зримости, конкретности – пусть не реалистической, но мистической – надо стремиться Дмитрию Киршину. Здесь, на этом пути – его новые вершины. Впереди у него рубежное десятилетие для поэта – то десятилетие, за которое возраст вдруг из козыря (молодой!) превращается в ту карту, которую не очень-то хочется открывать. Поэтому сейчас ему нужно стремиться прочувствовать каждую строфу, прожить. Максималистский романтизм, ощущение вселенских катастроф и потрясений, выход на просторы жизни и духа – всё это говорит о безусловной творческой дерзости поэта. Но ему нужно ещё и мужество, чтобы забыть себя в своей поэзии, отречься от своего «эго» ради того божественного света, к которому он так близок.
Странно, но по прочтении ранних стихотворений Дмитрия мне показалось, что его дарование в самом начале не встретило именно той критики и внимания, которые были ему нужны. Так, стихотворение «Сад», написанное им в 1991 году, необыкновенно музыкально, очень самостоятельно и с успехом может украсить любой профессиональный сборник.
«Вечер в листву проник –
Тишь, полумрак, покой…
Древней Эллады лик:
Тейя, Фемида, Кой.
Вот он идёт во тьму –
Нищий среди богов.
Смотрит вослед ему
Гений былых веков.
Грозен титан и строг –
Смутных времён судья!
…Нищим не нужен бог,
Нищим нужна скамья.
Каждый изгою враг.
В сердце костёр обид.
Он убыстряет шаг:
Гестия, Зевс, Аид…
Нищий дошёл, понур –
В нише обрёл ночлег.
Лук опустил Амур,
Кронос прервал свой бег…
Боже, прости мой взгляд –
Воля на всё Твоя!
…Нищим не нужен сад,
Нищим нужна скамья».
Тогда, если не ошибаюсь, Дмитрий ещё не стал плотно вращаться в поэтической среде. Когда же он, выслушав критику и советы собратьев, устремился, как комета, в крутые профессионалы, у него появилось больше холода и техничности в стихах. Мне давно кажется, что общение с поэтами может нанести вред индивидуальности, потому что у нас научились следить за размером и рифмой (именно следить, вынюхивать, выслеживать), но не научились ценить музыкальность строк и неподдельность чувства. Поэтому самые великолепные стихи могут пройти незамеченными, а что-нибудь погремушечное, ругательное, игривое, лозунговое идёт на «ура». Теперь, когда Дмитрий «заматерел» и сам стал руководителем, пусть он не забывает «раннего Киршина», и пусть Кронос никогда не прерывает своего бега…
Сентябрь 2000 года