В.В. Крайнев
СВЕТ ИСТИНЫ ПРОНИКАЕТ ДАЖЕ ВО МРАК ПОДЗЕМЕЛЬЯ
Накануне Нового 2012 года в Великом Новгороде в региональном отделении Союза писателей России состоялось вполне рядовое событие – отчётное собрание. Председатель отделения Союза писателей Анатолий Молоканов пригласил в качестве почётных гостей петербуржцев: главного редактора журнала «Невский альманах» Владимира Скворцова и председателя секции поэзии Российского Межрегионального союза писателей Дмитрия Киршина.
Гостям из города трёх русских революций радовались не только литераторы Великого Новгорода, а сама матушка-природа. Декабрь стоял долго без снега, а двадцать четвёртого декабря сподобился – мягкой зимней порошей выстлал белоснежную дорожку перед гостями.
На борту автобуса снаружи примета времени – реклама. При всей своей нелюбви к ней, этой я заинтересовался. Над надписью «Великий Новгород – колыбель Руси», буквы которой колыхались как волны, порхала какая-то завитушка, похожая на быстрокрылую ладью бесстрашных первопроходцев Северной Руси – новгородских ушкуйников. Они покоряли и осваивали северные края Древней Руси, передвигаясь на ладьях по рекам.
Так что, при всём почтении к приезжим, рекламная надпись напоминала жителям Северной столицы о значимости новгородцев: ваш город – колыбель трёх революций, а мы тоже не лыком шиты – Великий Новгород потому и великий, что является колыбелью не каких-то там революций, а самой Родины – Руси.
Но меня-то порадовало не это местническое рекламное чванство, а знакомство с двумя представителями петербургской литературной элиты.
Дмитрию Киршину предстояло через четыре дня, 28-го декабря, выступить на заседании секции поэзии в концертном зале Мемориального музея-квартиры Н.А. Римского-Корсакова в Санкт-Петербурге, и у него с собою был буклет с новыми произведениями, написанными в октябре-ноябре 2011 года. В буклете напечатаны всего одиннадцать стихотворений Киршина, притом почти каждое минимального размера: три-четыре строфы. Но насколько они ёмки по смыслу и сильны по эмоциональному настрою! Болью и гневом наполнены стихи Дмитрия о судьбе Святой Руси, которая была истощена множеством утрат и тяжёлых испытаний, уготованных ей «перезревшим» двадцатым веком.
Взять, к примеру, стихотворение Киршина «На разрыв»:
Жаждал воли – дождался вольницы,
Как пропащий осенний лист.
Ум ответил душе-раскольнице
Переплясом на пересвист.
Память бражной волною пенится,
Сорван оберег древних лет.
Вспыхнет чувство зарницей Феникса –
Ляжет пеплом на божий свет.
Не страдается, не пророчится,
На ветру не поётся всласть.
Райской жизни чертовски хочется –
Где бы ключ от Небес украсть?!
Своей миниатюрной лаконичностью оно напоминает малюсенькую финтифлюшку – флешку. Но величие стихотворения «На разрыв» именно в том, что оно способно, как флешка, которую подсоединили к компьютеру, выдать такое огромное количество информации, что уму непостижимо: как смог уместиться океан страстей в микроскопическом «зёрнышке» нанотехнологии. Многократно я перечитывал стихотворение Дмитрия Киршина «На разрыв» – и каждый раз моё бедное сердце разрывалось от переживаний. Всплывали воспоминания о событиях совсем недавнего прошлого.
Кто из нас не желал воли, свободы слова? Но вместо свободы слова получили такое условие, что уши вяли. А чтобы они (уши) так и оставались в принятом положении, на них не только лапшу навесили, а целые толстенные разбухшие макаронины. Бандитская же вольница получилась такой неудержимой и безжалостной, что Пугачёвский бунт, по утверждению классика, бессмысленный и беспощадный, не идёт ни в какое сравнение с вольницей лихих 1990-х: так, мелкое хулиганство какое-то.
Пугачёвцы только одно дворянское сословие притесняли, а «братки» без разбора, невзирая на личности, за сто баксов могли спровадить на тот свет и едва народившегося и ни в чём не повинного младенца, и дряхлого старика, который уже и сам был готов отдать Богу душу.
Десятки миллионов разочарованных людей, враз поумневших задним числом, проклинали свою душу-раскольницу, спровоцировавшую помрачение ума. Хотел волю – получай, фашист, гранату. Вернее, сталинист.
Вместо ожидаемой зари счастья пришлось посыпать пеплом седую голову. А у кого волосы были ещё тёмными из-за своего несолидного возраста, те разглядывали пепел, мрачным грязным слоем покрывший, кажется, весь божий свет. Впрочем, и сама жизнь становилась беспросветной.
Поэтому память и пенится хмельной брагой: хотели много, а получили кукиш с маслом. Но, тем не менее, никому не хочется признать свои ошибки, свои заблуждения, никому не удаётся примирить холодный рациональный ум со своей эмоциональной душой-раскольницей. Все опять мечтают о несбыточном. А вдруг на этот-то раз подфартит? Две последние строчки стихотворения «На разрыв» Дмитрия Киршина звучат как приговор таким мечтателям-утопистам:
Райской жизни чертовски хочется –
Где бы ключ от Небес украсть?!
Парадоксальное словосочетание, горько, смиренно произнесённое Дмитрием, только подчёркивает утопическую идею: черти из ада намеревались перебраться в рай. А всю российскую братию отправить во тьму преисподней. И не трудами праведными мы собираемся устроить себе райскую жизнь. Этот путь очень долог и тернист. Второй путь примитивно прост – украсть ключ, который открывает врата рая. Как пелось в фольклорной лагерной песенке: «Гоп со смыком – это буду я! Воровать – профессия моя». Нам говорили, что вы были раньше лагерной пылью… А теперь что? Нас превращают в обыкновенный навоз?
Киршин в своём стихотворении точно угадал настроение народа и его трагедию в человеке. Он идёт «на разрыв». Ох, не знаю, что будет, если у народа лопнет терпение. Кого будут рвать на куски?
Вопросы, которые я задаю, не такие уж риторические. Каждый судит о причинах наших бед, разглядывая и отыскивая причины со своей точки зрения или, как сейчас стало модно ёрничать, со своей кочки зрения.
Хорошо, если у человека имеется собственная точка зрения. А если человек вдруг ослеп? В стихотворении «Русский Сын» Дмитрий Киршин идёт ещё дальше. Сам-то он видит, что беды нашей страны начались именно со слепоты. Но не от слепоты зрения, а со слепоты душевной.
Я слепну, мой Отец,
теряю силу зренья –
Души моей хрусталик замутнён.
Когда слепнешь, то тебя обступает тьма. А в кромешной темноте, в глубокой пучине океана безверия – зрение не спасёт. Там, на глубине, выживают в темноте морские чудовища – кашалоты. Они овладели искусством управлять ультразвуком, и от такого эхолота не спрячется никакое живое существо. Кашалот по отражённой волне находит добычу – и заглатывает её в свою утробу целиком. И не помогут осьминогу спастись от смерти даже его восемь ног-щупальцев…
Вырваться из тьмы и призывает Киршин, обращаясь к Богу:
Я слепну, Отче мой –
и вижу только пятна
В окладах потускневших образов.
Священному не дай
погаснуть невозвратно,
Прозрением души ответь на зов!
Я жажду различить
сиянье в силуэте,
Эпоху помраченья превозмочь!.. –
Застыну без креста
в смолистом лунном свете,
Подслеповато вглядываясь в ночь.
Дмитрий Киршин указывает и на исторический исток, тот отсчёт, откуда началась в Православной Святой Руси эра безверия, в своём стихотворении «Из книги Небытия». В русском провинциальном городке Свияжске Лев Троцкий когда-то открыл памятник Иуде Искариоту. После этого стали рушить храмы, а со звонниц сбрасывать колокола, чтобы они разбивались вдребезги о землю и своим малиновым звоном не тревожили, не бередили заснувшую душу:
Соборный мир – отеческий исток,
Глубинный ключ правдивого уклада,
Где с юных лет звучит заветом лада:
Ты беззащитен, если одинок.
Но вызрел век без веры и пощады –
И распалил предательства порок.
Дух православный выгнан за порог,
Навет и страх – попутчики распада.
Доносов ложных множатся талмуды:
На брата брат – по трупам – наугад!..
В заложниках семья – и стар и млад,
Справляют шабаш сыновья Иуды!
Святой Руси – трагичный дан урок:
Ты беззащитен, коль не одинок.
В этом произведении поэтом Киршиным затронута самая болезненная тема в трагедии России – гражданская война, где бьются насмерть: «На брата брат – по трупам – наугад!..». В стихотворении «Из книги Небытия» речь идёт не только об открытии памятника Иуде Искариоту, но и о последователях библейского предателя. Красные, принимая в свои ряды для борьбы с белыми бывших офицеров царской армии, брали в заложники семьи офицеров.
Интересный исторический вывод делает поэт, показывая, где же была собака зарыта, в чём же была причина гражданской войны. До революции был Соборный мир, и вне его человек оказывался одинок и беззащитен. Но когда «разбита вера полчищем чужим», единство народа разрушается, и появляются воинствующие группы: белые, красные, зелёные, анархисты, монархисты, махновцы. Каждая группа тянет одеяло на себя, каждый отстаивает свою правду, а в итоге гибнут русские люди. Русские воюют с русскими, и, сплотившись в группы, противоборствующие друг другу, они становятся от своей сплоченности беззащитнее, чем если бы были одиноки, – как стадо баранов, идущее послушно за козлом-провокатором на бойню. Мясник выпустит из противоположных ворот загона только козла, а всё стадо невинных агнцев пойдёт под нож.
Читателям может показаться, что я тему гражданской войны освещаю однобоко и тенденциозно – принимаю только чью-то одну сторону. Это не так. Изучая творчество Сергея Есенина, мне пришлось столкнуться с одним фактом, который великий русский поэт нигде в своём творчестве не использовал, хотя и заявлял: «Вся моя биография в стихах». В парижском ресторане официант, бывший корниловский офицер, укорил поэта, что он только кичился своим патриотизмом, а сам, предав Родину, сбежал за границу. Есенин возмутился, и завязалась драка.
Мне захотелось восполнить несправедливо пропущенную страницу биографии Сергея. Я попытался представить, как этот эпизод Есенин сумел бы изложить в стихотворном виде. Используя стиль Есенина, его некоторые любимые эпитеты и образы, написал стихотворение о конфликте Сергея и корниловского офицера:
Яркий ситец голубого неба
И вершины снежной седина.
Мир плебеев: зрелища и хлеба.
Рим патриций, славы и вина.
Я в Париже в шуме ресторана
Вдруг услышал будто бы во сне:
«Улеглась во мне былая рана,
Пьяный бред не гложет сердце мне».
Мотыльками колыхались свечи,
Явь была туманнее, чем сон.
Подавал мне ужин в этот вечер
Бывший русский человек – гарсон.
И осанка словно для примера,
И учтивость: да, месье, о'кей!
Но уже улыбку офицера
Заменил улыбочкой лакей.
Но была, была ещё бравада.
Дворянин, гвардейский офицер
Из России убежал, из ада,
Как и ты от страха и химер.
И, салфеткой крошки убирая,
Обронил: «Живёте как в раю!»
Я ответил: «Мне не надо рая,
Вы не трожьте Родину мою.
И не тычьте в морду мне дворянством:
Я крестьянин, жил среди осин».
Прохрипел почти по-хулигански:
«Поменяй бокалы, сукин сын».
Он опешил: боль, смятенье, пытка,
И невольно головой поник,
Вдруг гримасой скомкана улыбка:
«Да ты, парень, просто большевик!»
Крик возник, он наливался злобой,
Падал в бездну, доходил до дна…
А любили Родину мы оба.
И любовь, как Родина – одна…
Для меня, как и для всех русских, судьба и красных, и белых достойна сожаления и сочувствия. После гражданской войны в стране воцарились разруха, голод, холод. Городские жители в панике потянулись в деревни за продуктами питания. А сейчас деревенские жители бегут в города в поисках работы, чтобы деньги в кармане хоть какие-то появились и можно было бы в городском магазине кусок хлеба купить. А в деревнях остались немощные старики, вернее – старухи. Мужики-то спиваются и умирают. Поэтому и голодно в деревнях, холодно, а разруха видна невооружённым глазом.
Дмитрию Киршину удалось написать скорбную, но правдивую картину сегодняшней деревни. А ведь когда-то все радовались деревенской идиллии, раю на земле. Но теперь на деревни, которые географически находятся в средних широтах, а не за Полярным кругом, спустилась тьма полярной ночи, которая длится девять месяцев в году, а солнышко выглядывает на короткое время.
Как быстро темнеет
в оставленном Богом краю…
Зияет деревня
хмельными провалами окон.
Прежде чем приступить к исследованию стихотворения Дмитрия Киршина о заброшенной деревне, следует вновь обратиться к метафоре поэта о «перезревшем» веке. У Киршина она звучит тихо: «Но вызрел век без веры и пощады…».
Век «вызрел» пшеничными колосьями на «поле» России. Из-за непогоды в лихую годину крестьянам не удалось убрать урожай, загнил он на корню, а осыпавшееся на землю зерно не даст следующей весной всходов. В колоске 30–40 зёрен, и колосья на поле стоят плотной стеной – один пшеничный стебелёк умещается на квадратном сантиметре. Из трёх десятков зёрен, упавших на поле, даст росточек только одно. Остальные сгниют, превратившись в удобрение, наподобие навоза. А может быть, проклюнувшееся зёрнышко и вовсе не принесёт плодов в следующую осень – заглушат посевы некультурные, более живучие растения – сорняки.
Амбар на пригорке
глядит соловеющим оком,
Бескупольно ёжась
подранком в безбожном строю.
Весенняя пустошь
оделась в лохмотья ворон,
В ладони земные
не ляжет зерна подаянье.
Любовь не прольётся,
и всходы не даст покаянье,
И сумрачный разум
к безверию приговорён.
Всё меньше надежды
на светлую милость Твою,
Распались на блики
лучи, окружённые тенью.
Над бором вечерним
мне маревом было виденье:
Как быстро темнеет
в оставленном Богом Раю…
Образ деревни символичен для нашей страны. Во все времена говорили: «Пока жива деревня, будет жива Русь». И вот деревня пустеет и умирает, наступает темнота, становится от этого тревожно и тоскливо.
Однако нельзя не восхититься яркими литературными находками поэта Киршина по созданию образа современной деревни. Первая и последняя строки стихотворения Дмитрия почти идентичны – разница этих строк в одном слове. Знаю в каком: вместо первой рифмы «краю» в конце слышится божественное «Раю».
Стихотворение – не хвалебная ода. Читая первую строчку: «Как быстро темнеет в оставленном Богом краю…», ещё особого беспокойства не ощущаешь. Все глухие уголки нашей необъятной Родины всегда назывались забытыми Богом местами. А что темнеет быстро в этих местах, так в том тоже нет ничего необычного – мало ли таких моментов мы испытали поздней осенью, когда день намного короче тёмного времени суток?
Но, прочитав последнюю строчку: «Как быстро темнеет в оставленном Богом Раю…», невольно вздрагиваешь от предчувствия опасности. Да, был наш край райским уголком, но потемнело небо, а сверкнёт свет истины в нём снова, или нет – непонятно. Бог покинул бывший Рай на земле, и неизвестно, вернётся ли Он к нам снова, или же мы обречены оставаться в вечной мгле. Ведь деревня «зияет хмельными провалами окон». Провалы окон – метафора. Понятно, зияющее окно дома и око человека, лежащего на смертном одре, сливаются, и чувствуется дыхание смерти. Впечатляет и образ амбара на пригорке, на том высоком месте, где в деревне всегда строилась церковь.
Да разве может соперничать амбар, который глядит на мир «соловеющим оком, бескупольно ёжась подранком в безбожном строю», с величественным собором? Понятно, и почему амбар – подранок и ёжится. Нет на амбаре красивых золотых куполов церкви, и крыша его выглядит куце, как будто он втянул шею в плечи-стены, а на голову нахлобучил лохматую зимнюю шапку-ушанку.
В амбаре всегда хранились запасы продуктов: крупы, зерна, муки, чтобы долгой зимой поддерживать во здравии физическую плоть. А в церковь люди ходили получать пищу духовную. Раз её не получают сельчане, не обращают молитвы к Господу, то и темнеет быстро в их краю. Бог же может и вовсе отвернуться от заблудшей паствы. Живописна строчка поэта: «Весенняя пустошь оделась в лохмотья ворон». В деревне уже не сеют и не пашут. Вместо любовно возделанного поля темнеет сумрачное пятно весенней пустоши. Пустошь – это пустое, не засеянное, а зачастую и не вспаханное поле. На нём уселись вороны. Они намного чернее, чем общий тёмный фон пустоши. Вот и кажется наблюдательному глазу поэта, что пустошь накинула на себя не обычный зелёный наряд озимой ржи или пшеницы, а тёмную, грязновато-серую, всю изорванную в лохмотья накидку. Лохмотьями на поле кажутся вороны, в разнобой рассевшиеся на всей площади пустоши.
Дмитрий Киршин вскрывает в своём творчестве ещё одну трагическую тему – утечку умов за границу. Раньше провинившегося перед обществом человека изгоняли из села, города, страны. Он становился изгоем по чужой воле. А нынче изгнанниками становятся добровольно: так хочется вкусить досыта заморских сладостей и деликатесов. Но наевшемуся до отвала изгою вдруг приходит мысль, что кроме вкусной жратвы существуют ещё и моральные ценности: друзья, родные и любимые люди, не пожелавшие покинуть в трудный час свою Родину. С мольбой смотрит изгой издали на родную сторонку, осознав свою ошибку, хочет покаяться, а слова молитвы позабыл.
Поэт Дмитрий Киршин поспешил на помощь к таким страждущим и написал для них слова покаянной молитвы. Своё стихотворение он так и назвал: «Молитва русского в изгнании».
Ропот сердца полутёмного
Укрощается с трудом…
Проводи меня, бездомного,
В Божий дом!
Лада не сыскать исконного –
Оттого душа скорбит.
Пробуди меня, бессонного,
От обид!
Ум поруган – прячь, не прячь его –
Беспородной простотой.
Ослепи меня, незрячего,
Красотой!
Нитью от креста нательного
Память веры не порви.
Исцели меня, бесцельного,
Для любви!
Ни потомка и ни пращура –
Так легла багрово масть!..
Дай надежду мне, пропащему –
Не пропасть!
В этой молитве Дмитрий учёл всё, о чём задумался изгой, что ему не хватает за кордоном. У него наверняка есть жилище, но он считает себя бездомным. Нет у него Божьего дома. А без него и жилище нельзя назвать домом. Дом – это не только крыша над головой. Это – то место, где тебя любят и ждут.
Во-вторых, изгой страдает бессонницей. Прошлые обиды на свою же страну, Родину-мать, не дают ему уснуть, и он просит Бога: «Пробуди меня». Кажется, зачем же нужно будить человека, если он не спит? Но не от сна он хочет пробудиться. Изгой просит Всевышнего о пробуждении своей души.
Затем опять парадоксальная просьба: «Ослепи меня, незрячего, красотой!». У Фёдора Достоевского есть изречение: «Красота спасет мир», ставшее крылатым. Вот Дмитрий и взял его за основу для молитвы. Не увидев красоты – не спасёшься. Вот незрячий, не видящий красоты, изгой и просит ослепить его божьим великолепием – красотой, чтобы познать её. По старой русской поговорке: «Клин клином вышибают».
Тенденция парадоксального продолжается и в следующей строфе, в которой поэт заявляет: «Исцели меня, бесцельного, для любви!». Но эта фраза уникальна ещё и тем, что Киршин увидел здесь не только игру слов «исцели» и «бесцельного», но разные их значения. Исцелить – вылечить, а «бесцельный» не больной, а не имеющий цели человек. А это состояние пострашнее даже, чем болезнь.
Последняя строфа завораживает метафорой: «Так легла багрово масть!..». Конечно же, Дмитрий и не помышлял о карточной багровой масти. Ни черви, ни бубны тут ни при чём. Слом времён уничтожил пращуров не только физически, они убиты забвением. А если народятся потомки, то им грозит анемия – будут Иванами, а может быть, и Джонами, родства не помнящими.
Даст Бог, по прочтении «Молитвы русского в изгнании» Дмитрия Киршина на кого-нибудь и снизойдёт благодать Всевышнего.
Не остался равнодушен поэт ещё к одной страшной беде России, постигшей страну в последние два-три десятилетия. Она увеличивается с каждым годом в объёме, как снежный ком. Имя этой беды – наркомания. Ритмическое построение стихотворения схоже с тем, которое использовал поэт в «Молитве русского в изгнании». Но на сей раз Киршин написал не молитву, а скорее – заклинание. Чем ещё изгнать из нашей жизни такое беспощадное зло, как наркотик? Хотя и в этом стихотворении Дмитрий обращается к библейскому сюжету. Финальная фраза у Киршина пронзительна: «Что молчишь, кокаиновый каин? Где твой брат?..». Из Библии известно, куда подевался Авель – его убил брат Каин, пролив родную кровь. Но кокаиновый каин, этот не конкретный, а собирательный злодей, пострашнее первого убийцы на Земле. Кокаиновый каин не проливает кровь, но у него оружие пострашнее ножа и пистолета. Жертвы каина умирают, сгорая изнутри, медленно, а потому схватить за руку преступника сложнее.
Трагедия наркомании ещё и в том, что жертвы сами оплачивают своё затяжное по времени убийство. А в отсутствии денег на очередную дозу наркотика – сами становятся убийцами. Для них убить человека – что муху на столе газетой прихлопнуть.
Словно каторжник, наголо бритый,
Безысходней, чем грешник в смоле,
Он сидит – ни живой, ни убитый –
На игле.
Заклеймённый печатью изгоя,
В круги смерти он запросто вхож,
Переступит границы разбоя
Ни за грош.
Не удержится разум на кромке,
С новой дозой разверзнется рай.
Эйфория – от ломки до ломки –
Через край.
Зарубцуются раны окраин,
Только боль обострится стократ.
Что молчишь, кокаиновый каин?
Где твой брат?..
С гражданской позицией поэта Дмитрия Киршина я вас ознакомил. Но было бы неправильно, если бы я остановился только на этой части его литературного творчества. Дмитрий – оптимист, и его лирические стихотворения сияют тем светом истины, о котором я уже упоминал выше. Он своей жизнеутверждающей поэзией как бы говорит: «Прочь, хандра и мрак души!». Ведь свет истины проникает даже во мрак подземелья. Столько внезапных ассоциаций вызвало в моей душе стихотворение Дмитрия Киршина об осени:
Мир безропотный осенний
Ликом грустен и красив.
День упрятался под сенью
Серебристо-жёлтых ив,
Ливнем слякотным заклятым
Стаи птиц с небес убрав,
Не спеша червонит златом
Храмы северных дубрав.
Трон зимы первопрестольной
Лишь по кромке побелён,
Но с еловой колокольни
Низошёл морозный звон.
Вечер обморочной стынью
Путь просёлочный мостит,
Ветер высохшей полынью –
Книгой судеб шелестит.
В храме северном до срока
Утихает птичий грай –
Так и души одиноко
Отлетают в тёплый край,
Безвенчально разлучаясь
На пороге алтаря,
Источаясь, истончаясь
Сонной синью сентября.
Главным лирическим героем в стихотворении Киршина выступает золотая осень. Дмитрий рисует с натуры, используя те краски и образы, которые природа дарит поэту. Осенний мир у Киршина безропотный, а «ликом грустен и красив». Осень вдруг раздражается «ливнем слякотным заклятым». Прилагательное «заклятый» всегда почему-то увязывается со словом «враг». А Дмитрий называет заклятым – ливень. Но у поэта ливень не простой летний, который прольётся как из ведра, а через пару часов – земля уже сухая. Дмитрий Киршин подчёркивает, что ливень осенний, одним эпитетом – слякотный. Разверзлись хляби небесные – и не пройти, не проехать. Сплошная грязь и слякоть осенняя.
И вот этот ливень не только землю превращает в топкое болото. Он стирает, как влажной тряпкой, с небес стаи птиц. Зато «не спеша червонит златом храмы северных дубрав». Тут поэт Киршин находит необычный образ и заменяет привычное, устоявшееся словосочетание «золотая осень», найденным им самим «червонит златом». Сразу вспоминается, что золото высшей пробы в древности называлось червонным. Слово «злато», а не «золото» лишь подчеркивает древность. Кроны лиственных северных лесов кажутся позолоченными церковными куполами, а высокие мощные и стройные, в тоже время, красавцы-дубы возвышаются, как храмы. Восхищает и эпизод, в котором «день упрятался под сенью серебристо-жёлтых ив».
Два созвучных слова «день» и «сень» позвякивают мелодично, как колокольчики. А после живописной картины «серебристо-жёлтых ив» на меня нахлынули воспоминания. В юности мною было написано лирическое стихотворение, где узкие длинные серебристо-жёлтые листья ивы я сравнивал с волосами красивой женщины, рано поседевшей:
Ива хвалится, что красавица,
И собою в речке любуется,
Но уж бросила осень в волосы
Седину – пускай ива подуется.
А Дмитрий продолжает поражать сравнениями и метафорами: «Трон зимы первопрестольной лишь по кромке побелён». Первопрестольной называют столицу России Москву. И вот трон царственной особе – Зиме уже побелён природой первым снежком. Если дубы поэт сравнивает с храмами, то горделиво вознесённую в небеса верхушку остроконечной ели Дмитрий отожествляет с колокольней, с которой нисходит «морозный звон».
Дальше следует ещё созвучие – «вечер» и «ветер». А мелодия продолжается и звучит даже внутри строки: «Ветер высохшей полынью – книгой судеб шелестит». Потрясающий образ. Не только сухие шуршащие листья шевелит в лесу ветер, а, качая стебли высохшей горькой полыни, он как бы перелистывает книгу нашей судьбы. И мы стараемся прочитать не только что было, но и что будет.
А всё будет хорошо: зима придёт на смену осени, но и ей придётся недолго властвовать – уступит место весне, а вслед за весной придёт благодатное лето.
Предвосхищением прихода красавицы весны и тёплого лета и живём, надеясь на всё лучшее. Об этом Дмитрий Киршин говорит в своём стихотворении:
Прозрачная чёлка апрельской опушки
Смешала палитру оттенков зелёных.
Теплеют ольховой улыбки веснушки
И пролежни снега на северных склонах.
Озимой надеждою поле томится
На грани грачиного переполоха.
Еловых теней растворилась темница –
И разом от песен лучистых оглохла.
Земля не скрывает морщин бездорожья,
Но скрасили путь островки первоцвета.
И полнятся дали лазоревой дрожью,
Фиалково-нежным предчувствием лета.
* * *
У меня ещё не обсохли чернила на пере ручки, когда я поставил точку в исследовании творчества поэта Дмитрия Киршина, как узнал, что буклет-то со стихами, приготовленный Дмитрием для его выступления в концертном зале Мемориального музея-квартиры Н.А. Римского-Корсакова – лишь вершина айсберга. Эти стихи написаны в конце 2011 года, а есть ещё буклет со стихами, сочинёнными полугодом ранее.
И вот он у меня в руках. Тематически внутри буклета стихотворения Дмитрия Киршина можно разделить на две части. Согласно диалектике, применяя законы развития общества в исследовании исторических процессов России, можно, отталкиваясь от общего, подходить к частному, а можно и наоборот – в частном увидеть общие тенденции.
Начну свой анализ с общих проблем нашей страны, которые пытается осмыслить поэт Киршин. Хотя философский смысл каждого из стихотворений трудно измерить каким-то общим аршином, многие произведения поэта пронизаны идеей, которую в своё время Тютчев уместил в одной строке: «В Россию можно только верить!». При исследовании творчества Киршина я буду для удобства читателей давать стихам условные названия, чтобы любители изящной словесности шли от одной путеводной звезды к другой и наслаждались прогулкой по просторам поэзии Дмитрия.
Рассмотрим его стихотворение из второго буклета, которое я условно назвал «Тризна». Это слово звучит и в тексте стиха, автор оскорблён, что на тризне звучат мотивы, не соответствующие скорбному моменту, а весёленькие, как на престольном празднике.
Память об умерших или погибших на Руси всегда чтили. Потому-то Киршину и претит, что кому-то очень хочется похоронить славные древние и уже современные традиции русского народа под два прихлопа, три притопа. Да, народная мудрость гласит: «С прошлым нужно расставаться смеясь», но нужно смеяться прежде всего над самим собой, а не насмехаться над бедой заболевшей матери-Родины, не зубоскалить над её временной немощностью. А ещё оскорбительнее, размазывая пьяные слёзы по щекам, справлять поминки по живой России. Вот он и начинает стихотворение с горького возмущения:
Здесь отпевают лучше, чем поют,
Свобода слёз превыше Божьей воли…
Плеснут по душам и с лихвой хлебнут
Чужой ли боли, горя своего ли…
Превозмогая утреннюю хмарь,
На тризне, как на празднике престольном,
Затянет поднебесную звонарь
Мотивом упокойно-колокольным.
Слепые звуки кружат у венца,
Срываясь в приглушённые рыданья…
Страданием исполнены сердца –
Бессмысленной заменой состраданья.
«Аминь!» в прощальных нотах разольют –
Высоких, чистых, словно бы заздравных:
Здесь отпевают лучше, чем поют…
А в глухоте посмертной – нет нам равных.
С каким проникновенным трагизмом звучат строчки Дмитрия: «Страданием исполнены сердца». В ней вроде бы звучат боль и горе, но поэту как раз и не нравится это размытое состояние человеческой души, и он завершает фразу так, что смысл сказанного им раньше переворачивается вверх тормашками: «Бессмысленной заменой состраданья». Сказал как отчеканил – и отмёл в сторону фарисейство.
А двумя строками ранее Киршин применил неожиданный эпитет: звуки у него охарактеризованы не привычными для этого слова прилагательными, например, «глухие» или «звонкие». Звуки Дмитрий назвал «слепыми». Они не рождают сострадания, потому что тыкаются то в один угол, то в другой, как слепые котята, и никак не могут отыскать свою маму-кошку.
Мы не только ослепли и не видим или не хотим видеть очевидное, но и оглохли, не понимаем, не слышим чужих страданий. Квинтэссенцией беспамятства звучит в стихотворении Киршина последняя фраза: «А в глухоте посмертной – нет нам равных». Она трагична, но всё же, как это ни парадоксально, созвучна с иронической мудростью русского фольклора: «А уж наши дураки – загляденье какие».
Но разве только в нашу страну нагрянули беды глобализации и бездуховной политики потребления? Мы уже давно не отдельно взятая страна, отгородившаяся «железным занавесом» от всего остального мира. И если катаклизмы имеют место на всём земном шаре, то они происходят и в России. В стихотворении Дмитрия Киршина, которое я назвал условно «Стынущий мир», звучит не только тревога за земную цивилизацию. В нём столько образов и метафор, что карта мира поэта выглядит как с любовью вытканное полотно мягкого, уютного ковра, шагая по которому чувствуешь, что хоть и звучат тревожные нотки, но апокалипсис все-таки не предвидится.
Я не буду приводить полностью текст стихотворения «Стынущий мир» Киршина. Вкус лакомства не почувствуешь, если проглотить его за один раз, как голодная собака. Лакомство нужно пробовать, откусывая малюсенькими кусочками или отхлебывая такими же глоточками, и смаковать неторопливо, придерживая его хотя бы на несколько секунд во рту.
Итак, начинаю приводить строчки стихотворения Дмитрия Киршина: «Озябшего вечера дрожь бередит беспризорно…». Здесь не лирическому герою становится прохладно от вечерней стужи, а сам вечер у него зябнет, и трясёт его, и пробивает от прохлады дрожь. Её даже унять невозможно, она бродит по «телу» вечера беспризорно, неуправляемо. Но не только сам «лирический» вечер замёрз. Замерзает и земля, на которую опустились сумерки: «Сжимается тело мучительно-чёрной земли».
Несомненно, метафора Киршина «мучительно-чёрная земля» у любого вызовет ассоциацию: почернело от горя, а «сжимается тело» от предсмертной боли, на что указывает наречие, которое применил Дмитрий в этой строке – «мучительно».
Земле так больно и мучительно – то, что она уродила летом, приходит в уныние и помрачение:
В соломенной немощи рожь
позабыла про зёрна,
Без птиц онемело
пространство в лазурной дали.
Но вечер и осень делают своё дело, методично стирая небесную лазурь. Отчий край не вызывает радости, не рождает души прекрасные порывы, а на созерцателя этого пейзажа наваливается усталость:
Тускнеет и застится высь
от усталости Отчей,
Шагреневой синью
сжимается стынущий мир.
Небо сжимается, как шагреневая кожа, и тускнеет небесная лазурь, превращаясь в серую пелену.
А происходит это от того, что про отчий край позабыл Мироздания Зодчий. Редко Он стал поглядывать в нашу сторону, и что из этого получилось, рассказывает поэт Киршин в предпоследних строчках, умоляя Его и надеясь на лучшее:
С осенних небес отзовись,
Мироздания Зодчий!..
На фреске предзимья
сюжет безотраден и сир.
В следующем стихотворении Дмитрий Киршин использует библейский сюжет. Иудейский царь Ирод Великий ненавидел Первокрестителя Иоанна за его подвижничество. Схватил и посадил его в тюрьму, чтобы Иоанн не «мутил» честной народ. Но казнить боялся – слишком велика была популярность у Первокрестителя. Зато жена царя Иродиада, у которой злобы на Иоанна было не меньше, чем у мужа, попыталась хитростью и коварством извести подвижника, с помощью интриги заставить Ирода казнить его. На одном пиру, где собрались солидные вельможи, Иродиада попросила свою юную красотку дочь Саломею исполнить изящный эротический танец перед гостями. Все выли в восторге, а Ирод до того растрогался, что пообещал Саломее выполнить любое желание. А Иродиада, хорошо знавшая характер своего царя-мужа и психологически точно смоделировавшая ситуацию, заранее проинструктировала Саломею, о чём просить Ирода: пусть ей в награду за потрясающее исполнение танца преподнесут отрубленную голову Иоанна Первокрестителя. И Ирод, давший слово выполнить любую прихоть Саломеи, чтобы не ударить в грязь лицом перед почётными гостями, приказал палачу исполнить его волю и принести на столовом блюде голову Иоанна.
На троне – раб самонадеянный,
Но Божьей властью осиян
Зерном надежды в мир посеянный,
Осмеянный, осаломеянный
Первокреститель Иоанн.
Страну, от слёз и крови волглую,
Восполнить верой – наш черёд,
Над Иорданом ли, над Волгою
Творить молитву ночью долгою
И ожидать Его восход.
В краю безбожном и завистливом
Торить пути любви живой,
Сказать себе: «Не сдамся, выстою!» –
И довершить святую миссию,
Пусть поплатившись головой.
В первой строфе Киршин сопоставляет и противопоставляет друг другу двух действующих лиц: Ирода и Иоанна Первокрестителя. Царь Ирод у поэта – раб самонадеянный, а Иоанн представляется читателю, как зерно надежды, посеянное в мир людей, жаждущих мира, добра, уставших пресмыкаться перед самонадеянным тираном, творящим зло.
Во второй строфе Дмитрий Киршин перекидывает мостик между прошлым и будущим одной фразой «Над Иорданом ли, над Волгою творить молитву ночью долгою и ожидать Его восход». Как каждую ночь люди ожидают восход солнца, так во тьме долгой ночи безверия каждый надеется на восход Символа Веры. А пример подвига Иоанна заставляет сердце автора стихотворения переполниться мужеством и «Сказать себе: «Не сдамся, выстою!» – И довершить святую миссию, пусть поплатившись головой».
В этой строчке поэта хочется ещё отметить пару ярких слов: «Святую миссию», и её-то стремится исполнить Дмитрий Киршин. А как созвучны слова «миссия» и «Мессия»! Но Киршин не упоминает о Мессии, он говорит о своей святой миссии, а также и любого миссионера, вынужденного «торить пути любви живой в краю безбожном и завистливом».
Я уже упоминал о мостике, который позволяет увидеть связь времён: живущим в дне сегодняшнем, заявляет поэт, наступил черёд, как это делали первые христиане, страну «восполнить верою».
А строка-то в стихотворении Дмитрия «от слёз и крови волглая». От этой метафоры становится не по себе, и в душу закрадывается сомнение: сюжет на библейскую тему, а как он близок нам, россиянам. Да и сам поэт упоминает, что творить молитву нужно везде – и над Иорданом, и над Волгою.
А разве у нас не самонадеянный раб казнил не одного человека, а всю страну, расчленив её на части, порвав на куски веками создававшееся пространство? Увы, слишком много было вокруг нашего доморощенного раба советчиков вроде Иродиады.
Размышляя над этим феноменом многопланового восприятия стихотворения Дмитрия Киршина на библейскую тему, сразу вспомнил эпоху Ренессанса Западной Европы. Художники, завоевавшие потом мировое признание, очень часто писали картины на сюжеты из Священного Писания. Написана картина и на тот библейский сюжет, который использовал в стихах Дмитрий – об отрубленной голове Иоанна, преподнесённой в «дар» Саломее.
Может быть, выше упоминаемое стихотворение поэта Дмитрия Киршина положит начало нашему Российскому Ренессансу, возрождению великой русской литературы? Вполне возможно, что сегодняшние писатели создадут такие литературные шедевры, что смогут поднять планку нашей культуры на почти недосягаемую высоту. Кому-то моя мечта покажется неисполнимой, но так хочется в неё верить.
В следующем стихотворении Дмитрий Киршин взял эпиграфом слова, сказанные в послании апостола Павла Коринфянам: «Не все мы умрём, но все изменимся».
Когда апостол Павел утверждает, что мы, вернее некоторые из нас, никогда не умрём, то он говорит о бессмертии наших душ. Но всё же тела наши бренны, и физически мы когда-нибудь покинем этот мир. И, эх, какая жалость, жизнь наша удивительно коротка. О кратком миге жизни и говорится в стихотворении Дмитрия Киршина:
Жизнь коротка! – до первого глотка
Предательства бессмысленно-хмельного,
До помысла, во злобе потайного,
Иль зависти, что бьёт наверняка.
Жизнь коротка. Прозрения любви
Напрасно ждём в тревоге упований:
Стерню осенних разочарований
Смятеньем слёз попробуй, оживи!..
Жизнь коротка… Боренье суеты
Иссушит вдохновение и силы.
Ни Богу, ни себе уже не милый,
Сам разорвёшь заветные листы –
Надежды нет в пустотах междустрочий!..
Жизнь коротка! Но смерть ещё короче.
В стихотворении «Жизнь коротка» каждое из трёх четверостиший начинается возгласом поэта «Жизнь коротка». Последняя строфа состоит из двух строк, и в ней сочетанием-вздохом «Жизнь коротка» начинается последняя строчка. Всеобщим возгласом «Жизнь коротка» стихотворение Киршина начинается, им же и заканчивается.
Так почему же наша жизнь коротка? Прочитав стихи Дмитрия, приходишь к выводу, что укорачиваем жизнь мы сами, или же нам помогают окружающие нас, на первый взгляд, даже близкие и родные люди.
Суета наша иссушает наши вдохновения и силы. Зря ждём прозрения любви, ничего не делая, чтобы нас полюбили. А когда наступает осенняя пора, пора разочарования и несбывшихся надежд, мы не можем слезами оживить погашенную своей чёрствостью любовь; как гласит народная мудрость: «Слезами горю не поможешь».
А в начальном четверостишии поэт Дмитрий Киршин произносит необыкновенно поэтичную первую и по нумерации, и по смысловому значению строку: «Жизнь коротка! – до первого глотка…». Она рифмуется внутри себя и звучит отчаянно, пронзительно и гортанно: «Коротка до первого глотка». Как крик лебедя, потерявшего свою прощальную песню перед тем, как сложить на груди крылья, рухнуть камнем вниз и разбиться насмерть о землю.
Первое четверостишие знаменательно ещё и тем, что поэт рисует контуры трёхголового непобедимого дракона, которого мы сами и выращиваем на свою погибель. Его три головы, считает Киршин – это Предательство, Злоба и Зависть. Мы их взлелеиваем, а потом в суете пытаемся бороться с трёхголовым драконом. Но как сказал Экклезиаст – всё это «суета сует и томление духа».
И снова хочется возвратиться к последнему двустишью этого стихотворения. Когда я его перечитал, у меня открылись глаза на вторую ипостась нашей жизни – творческую. Творческая жизнь писателя, композитора, живописца бывает ещё короче собственной жизни.
Поэт жалеет, что нет надежды на продление долгожительства в творчестве, не найдёшь ключ от него даже в пустотах между строчек. Хотя ведь мы научились ловко проникать в скрытый смысл. То, что пытались вложить в написанное произведение – не для сегодняшних читателей, а для более умного и продвинутого будущего поколения, для потомков. И Киршин выносит суровый приговор не себе или другой творческой личности, потерявшей надежду на бессмертие. Он выносит приговор самой смерти. И как бы ни был суров приговор поэта – обжалованию он не подлежит: «Надежды нет в пустотах междустрочий!.. Жизнь коротка! Но смерть ещё короче». Да, если мы говорим, что жизнь коротка, то только в сравнении с жизнью Вселенной, в которой наша жизнь по её масштабам – обыкновенная песчинка. Один миг, который невозможно измерить никаким точным хронометром, разделяет жизнь от смерти. И даже самые знаменитые математики его так и не вычислили.
В следующем стихотворении, которое я условно назвал «Бумажные цветы», поскольку это словосочетание рефреном звучит в начале и в концовке стихотворения, Дмитрий Киршин продолжает тему таинства смерти. С древности славяне торжественно отмечали как таинство рождения ребенка, так и таинство ухода из жизни. Наши предки и пращуры одинаково спокойно, торжественно относились к обоим таинствам. Об этом и говорит в своём стихотворении Дмитрий Киршин:
Небытия бумажные цветы,
Нездешний холод на венке еловом…
Чем осенить – молчанием иль словом?
Чем отмолить? – усилия пусты!
Кладбищенской январской белизной –
Метелью робкой – головы кропимы,
В кольце людском чернеет нестерпимо
Земной порог дороги неземной.
Прах в пустоту опустят неуклюже,
Но воспарит душа в сиянье новом,
Прольется голос горней высоты,
Рождая вопреки сковавшей стуже
Нездешний трепет на венце терновом,
Бессмертных книг бумажные цветы.
В стихотворении поэта всё построено на сравнении, на сопоставлении, и благодаря точным, ярким деталям картина похорон, нарисованная Киршиным, получается не мрачная, а светлая. Как сказал великий Пушкин: «Печаль моя светла».
Метель, которая традиционно представляется читателю стихийной силой, у поэта «робкая», она не пугает своим напором людей, пришедших на кладбище сказать близкому или знакомому человеку последнее «Прости». Она своей лёгкой снежной, а значит, и светлой белой порошей кропит их склонённые в знак смирения головы. А дальше следует поразительный своим неспешно философским смыслом поэтический образ. Перед похоронной процессией открывается не пустота чёрного провала могилы, а все присутствующие видят: «Земной порог дороги неземной». По ней и отправится в дальнейший путь душа усопшего. На надгробный холмик к кресту устанавливаются памятные венки из еловых веток, украшенные бумажными цветами. Живые цветы тоже кладутся на могилу, но они, особенно зимой, увянут через день или два. Бумажные же цветы мертвы, зато дольше сохраняют память о признательности людей, проводивших в последний путь.
Деталь, отмеченная Дмитрием в «Бумажных цветах», вполне прозаическая. Но в сочетании со словами «Нездешний трепет на венце терновом» и «Бессмертных книг бумажные цветы» картина, написанная поэтом Дмитрием Киршиным, превращается в огромный монумент – памятник Бессмертию.
В бумажных цветах похоронных венков он видит листы Библии – бессмертной книги книг. А в еловом лапнике – венок терновый, венец Иисуса Христа, принявшего мучительную смерть за нас.
И теряет силу пессимизм в сердцах читателей, когда звучит строка поэта: «Но воспарит душа в сиянье новом». В этом стихотворении Киршин спорит со своим предыдущим стихотворением, где пессимисты утверждают, что «Жизнь коротка». В «Бумажных цветах» поэт доказывает: да, жизнь коротка для индивидуума, для конкретного человека, а для общества, для сообщества людей она бесконечна.
Оттого и звучит следующее стихотворение как гимн вечной жизни.
Ни по адресу, ни по имени
Не отыщешь святого облика…
Светом солнечным напои меня,
Тёплой влагой живого облака!..
Хочется сразу же отметить одетую в жемчужное ожерелье рифму: «облика – облака».
В майский полдень сбегу из дома я,
Причащусь благодатью вербною…
Я спелёнут земной истомою
И небесной пронизан верою.
По росе пройду, аки посуху,
Над рекой загрущу до вечера.
Пусть судьба не дарует посоха –
Я тростинку сожму доверчиво.
Рифма «посуху – посоха» из той же замечательной серии, что и упомянутая выше «облака – облика». Но образ и метафора в этом четверостишии вызвали в душе моей благоговейный трепет. Говорят, что утопающий хватается даже за соломинку, зная наверняка, что она не удержит его на плаву.
Тростинка, по сути своей, тоже соломинка растущего вдоль берега тростника. Но лирический герой Киршина так не думает. Он радуется тому, что вместо крепкого дорожного посоха, получил хотя бы тонкую тростинку-былинку. Герой заявляет: «Я тростинку сожму доверчиво». Эта доверчивость лирического героя идёт не от безысходности, не от слабости его, а от уверенности в своей силе. С тростинкой, которая ему дарована свыше, он собирается преодолеть все преграды и доплыть до дальней пристани, а не утонуть в пути.
А обращается поэт к тому, кто вручил ему тростинку вместо посоха, с единственной просьбой-молитвой: «Напои меня влагой вечною, тёплым светом прощальной истины!..»
Тёплый свет прощальной истины и превозмогает смерть, приносит людям бессмертие.
Следующее стихотворение поэта я не собирался даже комментировать. Оно как бы вытекает из предыдущего и только добавляет несколько дополнительных красок в картину, исполненную живописцем Дмитрием Киршиным ранее. А созвучие двух стихотворений при их последовательном чтении создает эффект симфонического звучания.
Тени в полнеба вихрятся стаей,
В тёмные страны тянутся будто.
Льдинками выси скоро растают
Хрупкие звёзды раннего утра.
Но разве можно удержаться от соблазна поделиться с читателем такой чудесной находкой, на которую я наткнулся в первой же строфе стихотворения поэта.
Звёзды на небе к утру у него тают, как хрупкие льдинки от солнечного дневного света на земле. И даже тени, которые вихрятся стаей, тоже к утру растают. А каково свечение рифмы, от которой исчезают тени: «стаей – растают»? – она слепит, настолько ярка. И под её светом ночь дает трещину:
В трещинах ночи прячутся совы,
Множат цикады трепет бессонный.
Речки прозрачной речь родникова –
Жаль, непонятен говор исконный.
В памяти сердца теплится адрес
Дальней поляны ягодно-тайной…
Влажного леса солнечный абрис
Ожил, очнулся в капле хрустальной.
Не заплутать бы в споре с собою!.. –
Сквозь расстоянья, сквозь расставанья
Выйти из ночи росной тропою,
Засветло веря в Божье сиянье.
Прочитав последние две строчки, понимаешь, почему такое светлое стихотворение получилось у поэта Дмитрия Киршина. Не случайно я вынес в название исследования его творчества слова «Свет истины проникает даже во мрак подземелья».
Вторая часть стихотворных произведений Дмитрия состоит из частных случаев взаимоотношений мужчины и женщины. Я бы не рискнул назвать эти отношения одним, пусть даже очень ёмким словом – любовь. Хотя и тут поэт следует закону диалектики, но уже в обратном порядке – идёт от частного к общему. И предмет его изысков не любовь, а падение нравов.
О падении нравов молодёжи судят и судили всегда. Ещё в одной из речей Цицерона звучало возмущённое восклицание: «О времена! О нравы!».
С тех пор, а может быть, тысячелетий на десять-пятнадцать раньше, проблема падения нравов и стоит, наклонившись как Пизанская башня, да упасть так и не может. Таково общее положение дел, а вот частное мнение поэта Киршина трудно сбросить со счёта, поскольку ещё Лев Толстой сказал, что все счастливые семьи похожи, а в несчастных семьях каждый несчастен по-своему. Потому-то интересны рассказы о несчастных любовных случаях нынешнего времени.
Прочитайте для начала стихотворение «Серебряный развод». Уже в самом названии звучит интрига. Привычно слышать ласкающее слух сочетание «серебряная свадьба». Её справляют супруги, прожившие совместно двадцать пять лет. А если после четверти века совместной жизни муж и жена расходятся, разводятся, разбегаются в разные стороны? Неужели это и есть серебряный развод? Или же, встретившись через двадцать пять лет после развода, когда притупились обиды, нанесённые друг другу, нужно отпраздновать «серебряный развод»…
Про нас, русских, говорят, что мы непобедимы, потому что бьём своих крепче, чем чужих. По принципу: бей своих, чтоб чужие боялись. А может быть, перестать дубасить своих родных и близких, тогда и все войны прекратятся.
Но прочитайте-ка лучше сами «Серебряный развод» Дмитрия Киршина.
Не волнуй замужним взглядом,
Не садись напрасно рядом –
Мы бесславно запороли
Наши чувственные роли.
Жалишь ты огнём строптивым,
Я киплю в обнимку с пивом,
Но ничуть не пострадало
Равнодушье от скандала.
Не саднит сердца утрата
Благосклонности Эрато.
Растолстели, расхотели…
Я – не в духе, ты – не в теле.
Ах, как тяжело осознавать, что мы стали кузнецами не собственного счастья, а несчастья. И «бесславно запороли наши чувственные роли». Супруги у Киршина даже скандалят-то равнодушно: собака лает, а ветер уносит в сторону её яростный лай. Жена вроде бы из строптивости и пытается испепелить, обжечь провинившегося муженька взглядом, а он и не собирается выпускать из рук «полторашку» пива, хотя благородный гнев уже начинает кипеть в груди: «Имею я право на «культурный» отдых или не имею?» Что же касается огненных стрел, летящих из сердитых глаз жены, то они мужа уже не задевают. Его глаза и душа зашорены и зашторены наглухо.
Впрочем, и сердца уже не загораются у супругов любовью. Не летят стрелы бога любви в их сторону. Эрос, или Эрот, потерял к ним всякий интерес, перестал проявлять к ним благосклонность. В итоге уже не любовь у них, а сбоку бантик. «Растолстели, расхотели… Я – не в духе, ты – не в теле» – такой фразой поэт завершает «Серебряный развод». Праздник души у юбиляров не состоялся.
Стихотворение Киршина «Памяти Незнакомки» навеяно великолепной живописной картиной Ивана Николаевича Крамского, написавшего портрет неизвестной женщины в 1883 году, – его впоследствии стали называть «Портрет Незнакомки». Неизвестная женщина Крамскому была известна. Как, впрочем, и зрители догадывались, что моделью художника стала не великосветская дама, а дама полусвета. Она вращалась в светском обществе, но не принадлежала ни к властной верхушке аристократии, ни к дворянам. Незнакомка скорее содержанка или, на французский манер – куртизанка.
Но как держится Незнакомка, расположившись на заднем сидении, обтянутом кожей, как кресло в Зимнем дворце, мог бы позавидовать любой аристократ. Крамской её написал якобы с натуры, на Невском проспекте, на фоне Казанского собора. Пелена сероватого тумана застилает собор в морозное седое утро.
Незнакомка восседает в высокой пролётке, и перспектива картины построена так, что кажется: голова женщины вознеслась горделиво выше самого собора. Она надменно взирает на проходящих мимо её экипажа людишек, высокомерно выгнув крутые соболиные брови, чуть прикрыв свои выразительные тёмно-карие, почти чёрные глаза веками, но так, чтобы они не казались прищуренными.
Особую нежность лику Незнакомки придают овал лица, точёный носик и маленький, с детской припухлостью ярко-красных губ рот. Небольшая чёрная шляпа с белым, горизонтально прикреплённым к ней пером смотрится как царская корона. Чёрное узкое пальто подчёркивает даже у сидящей Незнакомки её грациозную фигуру. А затенённый туманным маревом и приземлённый величавостью женщины Казанский собор лишь подчеркивает её полусветское положение в обществе.
Архитектор Казанского собора Воронихин считался внебрачным сыном барона Строганова. А вот все идут мимо собора по Невскому проспекту и шапки ломают перед творением безродного архитектора. Кто знает, каким великим мастером станет совместный отпрыск содержанки и того неизвестного магната, который знаменит лишь толстым кошельком, а потому, скорее всего, и останется неизвестным.
Прежде чем проанализировать стихотворение «Памяти Незнакомки», я хочу привести его полностью:
Ты ловишь мужчину цинично-толково,
Играя тонами амурной пастели.
Но тщетно смыкаешь оковы алькова –
Холодным расчётом постыли постели.
Мечталось по совести – вышло по року,
Семейного лада не сыщешь в помине.
Лукавые чувства – порука пороку,
Горчащие зёрна в полоне полыни.
Сломались доспехи, сыреет в нас порох,
Есть хрупкий предел благородства у стали.
Настояны годы на спорах неспорых –
Сердца ли смирились, уста ли устали?..
Спивается «рыцарь» на сонном постое,
Пресытилась «дама» добычей искомой.
В эпоху распада устои – пустое!..
Но застится взор пред иконой исконной…
Прочитав «Памяти Незнакомки», убеждаешься, что Дмитрий Николаевич справился со своей работой не хуже Ивана Николаевича.
Всё, о чём я написал выше восторженной прозой, запечатлел трагедией в стихах поэт. Трагедия Незнакомки как раз в том, чем я восторгаюсь – в её самоуверенности и самовлюблённости, неотразимости красоты. Внешние данные Киршин противопоставляет внутреннему разладу. Слишком цинично и холодно-расчётливо она решилась на участь дамы полусвета. Лукавые чувства не создают семейный уют, а мнимое благородство сменяется хмельным бездуховным прозябанием в сонном царстве, где действующие актёры замерли в слишком затянувшейся сцене на долгое, долгое время.
Краски для трагических переживаний героев драмы Киршин подобрал умело. Амурные пастельные тона противопоставлены у него блеклости постылой постели. И сколько ни пытайся сомкнуть, соединить цвета оковами алькова, чувства любви не испытаешь. А цинизм – «порука пороку». Великолепное звучание этих слов вызывает не восторг, а грусть, и от безнадёги слёзы наворачиваются. Становится так горько «в полоне полыни». Вот сидит в алькове парочка (чуть не сказал: баран да ярочка) и размышляет: «Есть хрупкий предел благородства у стали», и даже поцеловаться не хочется – «уста ли устали». Мужчина и женщина давно устали друг от друга, а поэт поймал кураж и методично вбивает эту мысль, капая словами в темечко: «у стали», «уста ли», «устали». Так раньше наказывали провинившихся вельмож китайские императоры. Посадят преступника под капающий водопроводный кран, туго, крепко-накрепко привязав его веревками к столбу, чтобы нельзя было пошевелить головой. А все падающие вниз капли попадали в одну точку, пока преступник с ума не сойдёт или сердце, не выдержав пытки, навсегда не остановится.
Но когда прочитаешь ещё одну не менее ажурную фразу в стихотворении поэта «Памяти Незнакомки» – «В эпоху распада устои – пустое!..», закрадывается сомнение: а про Незнакомку ли Крамского написал Дмитрий Киршин? Нет ли намёка в словах «эпоха распада» на нашу сегодняшнюю эпоху.
Теперь незнакомки, которых называют по простому – проститутками, стоят на Невском проспекте едва ли не на каждом углу, но уже не утром туманным, утром седым, а тёмной ноченькой, слетаясь под уличные фонари мотыльками – ночными бабочками. И поскольку фонарь закрыт наглухо стеклянной оболочкой, эти «бабочки» никогда не спалят на огне свои крылышки. А будут ловить «мужчину цинично-толково». Поймав «благородного рыцаря», они сохранят своё инкогнито. А после ночи вдвоём он так и останется незнакомцем, она – незнакомкой. Может, памяти такой Незнакомки и написал своё стихотворение поэт?
Следующая «героиня» такого же романа описана Киршиным в стихотворении с игривым названием «Под каблучком»:
Говоришь, довела я до ручки –
Ум оплёван, и в сердце колючки.
Упрекаешь: дошёл ты до точки,
Не по нраву мои коготочки.
Милый, я не меняю привычки,
Все упрёки поставлю в кавычки.
А тебе за гроши да подачки
Не видать ни кухарки, ни прачки!
Думал, взял безотказную квочку?
Чур меня! – петушись в одиночку.
Сам давно ли в любовной отключке
Замуж звал благородно с получки?!
Под луну выводил на крылечко,
Подносил с бриллиантом колечко… –
И теперь у меня коготочки
Самой острой алмазной заточки!
С каким изяществом изобразил поэт проказы такой ведьмочки! Не «под каблуком», не подкаблучник, а именно под каблучком, под изящным каблучком.
Дмитрий прошел, сочиняя своё произведение, на грани фола, по острию ножа, а может быть, и бритвы, ни разу не споткнувшись, не свернув ни влево, где пошлость, ни вправо, где хамство. Когда девушка-красавица, зная свою алмазную цену, выступает с отлично отрепетированным монологом перед единственным зрителем, успевая говорить и за себя и за своего партнёра по спектаклю, то кажется, будто два влюблённых голубка воркуют. Да только не клювиками целуются. Наша голубка своему голубю сизокрылому, а возможно сизокосому, готова вцепиться в глотку своими коготочками и выцарапать из неё лакомый кусочек своей сладкой жизни. Видимо, у него стало тоже алмазной и очень острой заточки коготочки.
Дмитрий Киршин отвечает за всех разочаровавшихся в любви мужчин лирическим стихотворением:
Вновь трель апрельская простая
Свивается в лазурный вихрь,
И корни сосен вековых
На ощупь в бездну прорастают.
Опять клокочет в сердце стих,
Редуты холода сминая…
Любовь мятежная, земная,
Ты – привилегия слепых.
Твоей насмешкой запоздалой
Кривится страсть – и сладу нет,
В глубины тянет, не на свет.
На почве вымерзшей, усталой
Влюблённости потерян след
В проталинах весенних лет…
В последних строчках, кажется, звучит разочарование: «Влюблённости потерян след, в проталинах весенних лет…». Но поэт, сожалея о потерях юности – где ж вы, мои весенние года? – всё-таки говорит не о любви, а о влюблённости. В юности каждый влюблялся, но не всякая влюблённость заканчивается браком. Браки заключаются на небесах, и свою половинку отыскать непросто.
Не признаёт поэт и мятежную, страстную любовь – она, по его мнению, привилегия слепых, слепых сердцем.
Потому-то, разочаровавшись в такой любви, люди становятся не только слепы, но и глупы, злобны и мелочны. Они, вспоминая любви прекрасные мгновенья, не смахивают набежавшую слезу от лирических воспоминаний. От запаха ромашек и меда у них глаза никогда не бывают на мокром месте. А если глаза сухие, то кто увидит слёзы?
Ведь главный смысл у Дмитрия Киршина заключён не в последней строфе, а в самом начале стихотворения. Остальные же строчки – только умелая аранжировка основного мотива. Как только апрель вбрасывает в лазурную высоту неба призывную трель «И корни сосен вековых на ощупь в бездну прорастают. Опять клокочет в сердце стих, редуты холода сминая…».
Творчество невозможно без любви, а любовь просыпается тоже весной, и потому-то у поэта клокочет в сердце стих. Прислушайтесь к нему – и любовь непременно придёт к каждому из вас. Мы же пришли в этот мир для любви.
Январь-февраль 2012 года