Александр БОГДАНОВИЧ
(Санкт-Петербург)
|
Власть художника
Бездонны времени глубины.
Бессонны жизни жернова.
С ножа закатной гильотины
скатилась солнца голова.
В туманном небе одиноко
мерцало, душу леденя,
луны слезящееся око
над прахом умершего дня.
Но тот же вечер по-иному,
светло бы мог я передать –
заката сладкую истому,
луны прелестной благодать.
Так нет! Мой ум тоске в угоду
вновь предпочёл печали блажь,
заставив бедную природу
создать трагический пейзаж.
Половодье
Над Бухтармой тумана бахрома,
сера, сыра, густа, грустна.
Грызёт разгневанная Бухтарма
измызганную кость моста.
Отдавшись страсти наводнения,
останки дряхлых льдин круша,
она в весеннем исступлении
спешит в объятья Иртыша.
Он ждёт её в своих угодьях
и приголубит без проблем.
Иртыш любовным половодьем
встречает горных рек гарем.
Август
В толпе мелькнуло пальтецо –
похолодания улика.
Какое милое лицо!
Какая светлая улыбка!
Походка ваша так легка.
Вы очень молоды пока,
а возраст мой мне так несносен.
Дождями грезят облака.
О! Я узнал издалека
вас, обольстительная Осень.
Сонет сонетам
Е. Раевскому
В дивизиях певцов планеты,
обслуживавших жизни пир,
особенные есть поэты –
Петрарка, Данте и Шекспир.
Их безупречные сонеты
навеки покорили мир,
Они – волшебный эликсир,
противоядье водам Леты.
Не страшен быта нам бедлам,
пока необходимо нам
вникать в стенания сонетов.
И, слава Богу, не погас
огонь поэзии. И в нас
нет от любви иммунитета.
Истоки
Ты помнишь, наивная Ева,
мои роковые признанья,
мои поцелуи у древа,
у древнего древа познанья.
Спасибо, о, Змей-искуситель,
за это святое свиданье,
когда проморгал нас Властитель
у древнего древа познанья.
А то б до сих пор я Нарциссом
ловил, умножая страданья,
свой облик в ручье серебристом
у древнего древа познанья.
И вспомнить я рад, не краснея,
то наше из Рая изгнанье
по прихоти мудрого Змея
у древнего древа познанья.
Мечта
Жизнь принять такой как есть
Без обид, без слёз и злобы,
Не позариться на лесть,
Отмести и спесь, и месть,
Без опаски пить и есть,
Никому не надоесть,
Умереть здоровым.
Перебор
Мы с голой Музою плясали при луне,
не опасаясь, что нас кто-нибудь увидит.
Признаться, ранее не приходилось мне
встречать гордячку Музу в обнажённом виде.
Она, придя ко мне, садилась в стороне.
Она всегда являлась в строгом светлом платье.
И я, качаясь на лирической волне,
ни разу не пытался пасть в её объятья.
Приходит Муза стихотворца вдохновлять,
чтоб он описывал любовные напасти.
Но с ней самой не тянет как-то флиртовать.
Она сама как бы не создана для страсти.
А тут мы с Музою плясали при луне,
пока нас не свалила сладкая усталость.
Дотла сгорел я на торжественном огне,
и сил для творчества мне больше не осталось.
Теперь нам повода уже для вдохновенья нет.
Она стирает мне бельё и варит мне обед.
Наша история
В огороде цветёт бузина.
Обнаружился в Киеве дядька.
Судеб наших страшна крутизна.
В сорняках до сих пор наши грядки.
Дед один мой в застенках убит.
Вёл другой дед допросы, аресты.
Был оправдан потом дед-бандит,
завершивший в тюрьме путь свой крестный.
Дед-палач часто нам помогал
и подкармливал в трудные годы.
Наш мятежный семейный кагал
прикрывал тайно от непогоды.
Оба деда на небе давно.
Кто из них перегнул свою палку?
А у нас на земле всё равно
не умолкнет никак перепалка.
Никогда, видно, нам не раскрыть
всех секретов эпохи отчаянья.
До чего же Истории прыть
и бессмысленна, и случайна.
Амазонка
Она рада военным трофеям,
спать ложится с мечом и копьём,
и понятия не имея
об оружии главном своём.
О всесилии талии гибкой,
о могуществе стройной ноги,
и что можно беспечной улыбкой
в прах развеять мужские полки.
Не способная к состраданью,
к всхлипам нежности, даже в душе,
равнодушна она и к стенаньям
бестолковых случайных мужей.
Жизнь летит в бесконечных разбоях.
Не смущают её кровь и грязь.
Она мнит себя божьей грозою,
своей мощью безумно гордясь.
Но порою под звоны булата,
всю себя отдавая войне,
как мечтает сменить она латы
на гипюр, декольте и колье.
Муки творчества
Усталый хрипит мой голос.
Сплавляю рифмы и мысль.
Кую звуко-ритмо-образ.
Ловлю звуко-ритмо-смысл.
Язык на бегу терзаю.
Как мал мой словарный запас!
Смогу ли я снова, не знаю,
вскарабкаться на Парнас.
Где время мне взять в толкучке
случайных людей и дел?
Довёл меня быт до ручки.
Природный мой дар оскудел.
Как трудно даётся мне творчество
в толпе и в семье на дому.
Подайте сухарь одиночества!
Позвольте побыть одному!
Позвольте прослыть нелепым!
Позвольте поплакать навзрыд!
Позвольте поклянчить хлеба
на паперти храма Харит!
Минуты печали
Д. Киршину
Я жизнью обучен, во сне не летаю,
не хнычу, ну разве что дёрну плечами.
Всё чаще и чаще мне свет застилают
к закату летящие птицы печали.
За окнами солнце, весенняя слякоть,
беспечных надежд и влюблённости время.
И стыдно скулить, и метаться, и плакать,
святым откровеньям природы не внемля.
Неужто пора собираться в дорогу?
И в миг мой последний сумею ль посметь я
не бросить к ногам позабытого Бога
слепую безумную жажду бессмертья?
* * *
Поэт почти всегда питается собой.
И эта мысль меня томила с детства.
Я постигал всю жизнь с беспечностью слепой
поэзию как кладезь самоедства.
Всё, что в себе я обнаруживал с трудом,
потом в стихах пылало или тлело.
И часто тайно размышлял я об одном:
надолго ль хватит мне души и тела?
Я съем себя. И будет невесом мой прах.
Без страха вспоминая о погосте,
я, не спеша, с улыбкою в своих стихах
последние обгладываю кости.
* * *
Есть возраст надежд. Есть возраст свершений.
Есть возраст итогов. Есть возраст потерь.
И если кто скажет, что ты совершенней
с годами становишься, лучше не верь.
Друзей ты ценить стал чуть больше, наверно,
и с женщиной милой блаженную близь.
Но плата за мудрость жестоко чрезмерна.
Ведь плата за мудрость – прошедшая жизнь.
Мне так не по сердцу серьёзная хмурость.
Избавь меня, Боже, от этих цепей!
Наивная юность дороже, чем мудрость.
Как хочется стать хоть немного глупей!