ВОНТЕР ЛАК
(Екатеринбург)
|
Октавой выше
По клавишам октавой выше:
второе, пятое, январь.
Но ты меня не можешь слышать,
другой листая календарь.
Полгода врозь. Замёрзли пальцы,
оставшись без тепла зимой.
Мы полиняли, словно зайцы,
и снова белые с тобой.
Берёзы чистые над снегом
качают розовый закат.
Ты знаешь, не согреться бегом.
А клавиши любви звучат.
Сирень
Когда цвела персидская сирень,
тяжёлая, как гроздья винограда,
мы встретились,
и притаилась тень
отважная моя с твоею рядом.
По-майски дождик налетел не в такт,
и светлое твоё намокло платье,
я был
тобою очарован так,
что в мире прилагательных не хватит.
Укрывшись в нише старого дворца,
мы, как щенки промокшие,
дрожали.
Молчали мы, чтоб гулкие сердца
не выскочили и не убежали.
Первый поцелуй
Сырая калитка, улитка в сарае
На серой сосновой доске.
Две тени летучих от края до края,
Рука прикоснулась к руке.
Среда. Середина дождливой недели.
Случайный сухой островок.
Знобило. Две тени обняться хотели –
И гром помешать им не смог.
Июнь. Юный месяц в сверкании молний.
Озноб, одержимость, озон…
Мы наш поцелуй драгоценный запомним,
В губах отпечатался он.
Венеция зимой
Венеция – невеста не целована.
Над зимней занавеской чистых вод
она плывёт, как облако над оловом,
туманя разноцветный разворот.
Венеция заснеженной Италии.
Холодный дым целуется с водой.
Под мостиками узенькие талии
каналов, отливающих слюдой.
Венеция не знойная распутница,
а скромница, чья кружевная шаль
кружит и растворяется над супницей,
где в изморози варится январь.
* * *
Я знаю, одиночество – игра,
где главное – совсем не заиграться.
Я знаю, одиночество – игла
доверчивости в старых декорациях,
где вечерами, вытирая пыль
с предметов, ставших частью мавзолея,
легко принять иллюзию за быль,
отгородившись и себя жалея.
Я знаю… Ничего не знаю я,
мне хочется порой быть одиноким
и спрятаться от стаи воронья
в домашний мир, фиксирующий строки.
Свидание
Возникла новая звезда,
плывёт по водоёму неба,
синеют окна, и снежок
лежит, как сахар голубой.
Разбудят нас не поезда,
не запахи цветов и хлеба,
а то, что через долгий срок
мы наконец вдвоём с тобой.
Нет у кварталов тишины,
то разговор, то шум машины.
И даже под покровом снов
мир перевёрнут и распят.
А мы друг другом прощены,
ты женщина, а я мужчина.
И не нужны обрывки слов,
а каждый миг бесценно свят.
Нам невозможно помешать
в любимых перевоплотиться.
Опустошённо и тепло.
Лежим, не закрывая глаз.
Нам приходилось столько ждать,
чтоб этой ночью насладиться,
что абсолютно всё равно –
жить или умереть сейчас.
Бабушка
Ночь – очарованье одиночества.
В белой чашке – чистая вода…
Через край сбываются пророчества:
через «будет» слышно «никогда».
Светлый путь из перемытых камушков
под луною золотом лучит.
Полнолунье… Только в чёрном бабушка
над колодцем плачет и молчит.
Дождь
Дождь прилетел и трогает траву.
Хрустальный дождь из тысячи подвесок.
Земля промокла. В лужу сквозь листву
не капли, ручейки стеклянных лесок.
Поверхность натяжения воды
искажена цветком. Ещё не ровно.
Так в жизни напряжение судьбы
неотвратимость исправляет словно.
Две капельки добавились к волне.
Цветок исчез. Поверхность абсолютна.
К чему теперь подробности на дне
припоминать и обсуждать прилюдно?
Солнце моё
Этим глазам звёзды считать можно.
Это лицо лунный затмит лик.
Солнце волос по молоку кожи
ласковым днём. Боже, я точно влип.
Лишь помани тонким своим мизинцем,
буду робеть, как покорённый раб,
буду любить нежным, горячим принцем,
буду с тобой каждой минуте рад.
Кончен балет пересечённых взглядов.
Ты не одна. Грубо торопит тот.
Солнце моё, встретиться нам надо…
Я убеждён – чудо произойдёт.
Туман
Весна туманна – повторилась осень.
Как сложится в дальнейшем? Непонятно.
Болеет бесконечность цифрой восемь:
как ни рисуй – всегда придёшь обратно.
Теряется в тумане тьма деталей,
рассветный час укутан серой ватой.
Закрыт аэропорт. Увы, не ждали.
Сугроб последний тает виновато,
обиделись и потекли окошки.
Так хочется в тумане потеряться,
как серый ёжик серою дорожкой
бродить и на предметы натыкаться.
* * *
Повешу судьбу, как пальто, на крючок,
Пускай отвисают морщины.
Я в жизни вертелся, как резвый волчок,
Но вот не по силам вершины.
К разбитому сердцу уверенный шаг
Уже не приладишь, как прежде.
Я раньше не знал, что получится так,
Что петельки нет у надежды.
Икона
День осветил узоры стен,
красивый потолок из кедра,
слова основ и перемен
под потолком над слоем пепла.
Я съёжился от сквозняка
открытой двери размышлений.
Реинкарнация песка
мешала поступи движений.
Душа, покинув много тел,
по памяти перебирала
всех тех, кто жил, любил, хотел
и признавал её начало.
Как медоносная пчела
из клевера мечты и дела
она собрала, что могла,
вернулась в нынешнее тело.
И я очнулся, как свеча,
в огне, не унесённом ветром.
Болезнь прошла. Так горяча
икона пахнущая кедром.
* * *
Если бы кошка могла говорить
утром туманным под дым сигареты,
воспоминания, встречи, приметы,
бусы любви собирая на нить,
я бы узнал, как непросто одной
сжаться в комок, согревая квартиру,
перебеситься от страсти весной
и разродиться ненужными миру…
Мы помолчим. Тишина и туман.
Дым сигареты согреет субботу…
Кошка, не плачь, мы придумаем план…
Как хорошо не идти на работу…
Рождение, любовь и смерть…
Похожа старость на ноябрь.
Клочками тучи, холод в теле.
Нагружен памятью корабль,
затёрт во льдах среди метели.
Предательство зеркал терпеть.
Проблемы не засыпать пудрой.
Рождение, любовь и смерть –
как полдень, сумерки и утро.
Перед рассветом приговор
исполнят, как всегда, внезапно.
И оборвётся разговор…
Но внуки повзрослеют завтра.
Поднимет вешняя вода
их лодку, дети народятся.
Черты родные иногда
в потомках станут проявляться.
И через сорок с чем-то лет
чудесный сын с курносым носом
сотрёт последний мой портрет,
отформатирует без спроса.
И не останется следа…
Я привыкаю к новой роли:
я – часть вселенной, я – звезда,
курносый нос и ветер в поле.
