Адриан ПРОТОПОПОВ
(Санкт-Петербург)
|
Гений глубинки
Как-никак, а дожил
до своих поминок,
слышу слово Божье,
вижу блеск слезинок.
Прошлая утроба
отдыхает в тостах:
вижу, что у гроба
не пробиться просто.
Баба изнывает
в нестерпимых стонах,
а ведь, стерва, знает,
что лежу в кальсонах.
Пожалела взятки
мужикам из морга,
и дыра на пятке –
не объект восторга.
Стоила труда ли,
так, поблажка, цацка:
две моих медали
нацепить на лацкан.
Мол, непросто помер,
мол, и жил непросто:
ну, не первый номер,
ни умом, ни ростом.
Не Герой Отчизны,
не ударник – тоже,
прожигатель жизни,
на любых похожий.
И любитель пива,
всяческой «халявы»,
не искал наживы,
не обрёл и славы.
Так, никчёмный житель,
оголец юдоли,
ни пиджак, ни китель
не носил на воле.
Целину не резал,
богатырским плугом,
костыли на рельсах
не клепал под вьюгу.
Не дожил до рая,
накопил заботы:
в темноте сарая –
лишь баян да ноты.
Да гуляют песни,
обжигают души,
по окрестным весям
бьют, как я, баклуши.
Охмурил весь хутор
ремеслом заразным,
и остыл компьютер
в прозябанье праздном.
Сыновья и дочки,
юные придурки,
оглашают ночки –
светятся окурки.
В ус – лежу – не дую,
истребитель жизни.
Вдруг – мою, родную,
завели на тризне.
И жена седая,
жизнь истратив в злобе,
всё поёт, рыдая,
и дочурки – обе.
Встал бы с голой пяткой,
так лежать – обидно,
души б сжёг трёхрядкой,
да в кальсонах – стыдно!
* * *
Я эпоху свою отродясь не любил,
и на Родине было мне страшно.
Папа водку не пил, папа маму не бил,
но весь век свой провёл в рукопашной.
Память детская цепко, упрямо хранит
красный посвист любимого флага,
под которым отец грыз карельский гранит
и казённую пайку ГУЛАГа.
И когда перед светом кичливым, гордясь,
он представил рождённого сына,
прозябала страна, и российская грязь
Рождество пропустила невинно.
Был отец мой всё там же, где были и вы –
всё с лопатою в городе Энском,
надо мной не стояли, склоняясь, волхвы
под счастливой звездой Вифлеемской.
Да и что, в самом деле, такое стряслось,
коль, гния на корню, пятилетки
вымирали подряд, и в стране не нашлось
горстки счастья для малолетки?
И зерно моей плоти попало в помол
той – всеобщей бестрепетной битвы:
пел я песни стране, умножал комсомол,
презирая Богов и молитвы.
И душа, одичав и поверив в грехи
и в стремленья великих народов,
суеверно шептала о счастье стихи
под казённые стуки вагонов.
Так и грыз бы, глотая слюну, сухари
и народом любимые сушки,
но упрямо светили в окно фонари
и на полке ворочался Пушкин.
Левитаном глядела с откосов страна,
Где всё мучился бедный Живаго
и такая в душе развернулась вина
за пол-литры, краюхи и блага!
Я свой памятник лично состряпал себе,
он не вызовет благости в хаме,
но в отцовской, сыновьей и общей судьбе
он по-Пушкински отлит – стихами!
И Россия – страна, где увидел я свет,
может быть, всё же выплывет «в греки»,
и любой её сын, и к тому же поэт,
будет жить, как Душа – в Человеке!
Прощанье
Осени наши злые слова,
всё, что праведно в нас или лживо.
Ты уже – ни жива, ни мертва,
всё во мне – ни мертво и ни живо!
Ты на ноте холодной поёшь,
вместе с ветром скуля и колдуя.
Всё равно без меня пропадёшь,
всё равно без тебя пропаду я!
Жизни суть
Весна! Раздолье всякой твари.
В кругу заманчивых страстей
сидишь в раю озёрной хмари,
в плену мечтаний и снастей.
Наживку бережно руками
запустишь в голубую муть,
и чуешь власть над судаками,
и ощущаешь жизни суть.
Непререкаемы и вески
желанья плоти у воды.
Висит на золотистой леске
и сердце держит всплеск беды.
Ничто покоя не нарушит,
да и вокруг – ни ветерка,
и обжигаешь сладко душу
теплом ухи и костерка.
Зовёт к себе природа в гости
и будоражит нас весной.
Омыв обглоданные кости,
судачат волны за спиной.
Вечность
Кругом такая тишина,
как в местном морге,
неслышно мается весна
в святом восторге.
Ах, долгожданная пора
любви и роста.
С деревьев сходит кожура
и вся короста.
В экстазе корчатся ручьи,
по лесу – шашни,
и жрут голодные грачи
червей на пашне.
И обнажённо смотрит мир –
светло и просто.
Пока ликует этот пир,
не до погоста.
Спасибо! Дремлет благодать
в душе от света.
Ещё так долго нам летать
в объятьях лета.
Новости
Проснёшься – паломничество лучей
в слепой своей бестолковости.
Газон засвечен и мир – ничей,
и рвутся с афиши новости.
Уже очнулся рапсодией Лист,
но, ветошью вытерев руки,
в сон опрокинулся линотипист –
в сводки, очерки, слухи.
Уйдешь ли? Краски ещё свежи,
и чай забыт на столе,
только устало глаза смежи –
событий на сто лет!
В осаде вчерашних уже новостей,
беспомощный, как подранок,
сон сминает пустую постель
в простынях с запахом гранок.
В известия алчно вникает двор
трубами водостоков,
щёлкнул замок или щёлкнул затвор
где-то за гранью Востока.
Проснёшься – чай не зовёт к столу,
в окне по-вечернему хмуро,
дымится на сумеречном полу
стреляной гильзой окурок.
Свобода
В царстве ветреных суток
на траве – у огня
возлежишь ты, беспуток,
в светлом мареве дня.
Ни о чём не радея,
ни к чему не спеша,
на ветру молодея,
прозябает душа.
Треплет ветер былинки,
шумно дышит в бору,
подметает тропинки,
колупает кору.
И лежишь ненароком
безнадежно ничей,
и бормочет под боком
тоже вольный ручей.
