Адриан ПРОТОПОПОВ
(Санкт-Петербург)
|
Павел
Под табакеркой вытек глаз,
и на лице – в каминной копоти –
испуг, и злая тьма в углах,
и лестницы в тенях и шёпоте.
Столица зябнет на ветру,
сном сводит челюсти у нации.
К нерасторопному утру
прилипла весть о коронации.
Защёлкнут замок, как замок,
но слух опережает новости:
– Скончался, кончили, замолк! –
чтоб жить главой, романом, повестью.
Клопами – вести, просочась,
с перин поднимут обывателя:
Который век? Который час
со дня рождения Создателя?
Жить тайнами или запретами
и, в траур пышно облачась,
месить обрюзгшими каретами
родную вековую грязь.
Потом распить бутыль из ледника,
пустить слезу иль пулю – в лоб…
Паркет хранит следы наследника,
и царской крови ищет клоп.
* * *
Нет спасу – бередит гранит
и тонко ранят парапеты,
и разведённые рассветы
душа доверчиво хранит.
Над чём ты, блудная душа,
спасенья ищешь, не дыша,
забыв и славу, и Пегаса,
и поражения свои?
Нет Спаса! Только на крови
стоит он, не смутясь нимало,
над гладью бледного канала
с самим собою «визави».
Пройдёшься каменною прозой
по холодку её страниц
и выйдешь к вольным крикам птиц,
и вдруг кольнёт литой занозой
проткнувший небо тонкий шприц.
И суевернейшим эвенком
замрёшь, не слыша, не греша…
Куда ты просишься, душа,
с прозрачной памятью Смоленки?
К чьему прислушаешься гласу?
Иль у Невы, склоняясь ниц,
почуешь тайное – нет спасу
в пустыне сфинксовых глазниц.
Нет спасу. Праведен оброк.
Вздохнув свободно и счастливо,
ты, как заштатный буксирок,
уходишь к отмелям залива.
И, невод вольный распластав,
всё ждёшь доверчиво улова,
и, трепеща, сверкает слово
на недоверчивых устах!
* * *
Удушье у ночи. Река почернела во сне.
Впустите! У вечности вечный холоп я.
Влетай, осторожный полуночный снег,
на потную грудь урони свои чёрные хлопья.
Проситель, я в мятых, сырых простынях
не в силах смежить воспалённые веки.
Простите ль вы, белые ночи, меня
за чёрные мысли о быстро скончавшемся веке?
Я век свой прошёл на едином дыхании – вброд,
свободной водой не забрызгав коленей.
Зачем ты по бронхам стекаешь, слепой кислород,
дарованный счастью живущих со мной поколений?
Заучен до смерти, замучен до смерти урок,
и в старом комоде – не в моде – уснули медали,
винтовка закрыта, и ржавчиной тронут курок,
и завтра в окно наше стукнет удача, беда ли?
Удушье у ночи. Любимая плачет во сне,
глотая солёные, сладкие, детские слёзы,
и тонко побеги крадутся к зелёной весне,
и где-то за краем Земли наливаются грозы.
Зимнее
Не жди меня, зима,
не прячь меня, деревня.
Не надо бы, деревья,
сводить меня с ума.
Храни, земля, следы,
дарованные свыше,
пока Природа дышит
на спящие сады.
Усни, моя река,
в заснеженной осоке,
дремлите, белобоки,
ручные облака.
Пропахшая насквозь
хвоинками и снегом,
зима дымит ночлегом,
как в жизни повелось.
* * *
Беззубые надежды,
бесцветные сомненья,
покойные соблазны
с отрыжкой от котлет…
Подвыпившая мудрость,
надев свои одежды,
забыв родные пренья,
на наш взирает свет.
Навечно ли утрачен
вкус горечи и счастья
и помнят ли тревоги
голодный крик души?
Что лес холодный значит
без личного участья,
что думают дороги
в слепой лесной глуши?
Там, замечтавшись, осень
глотает дух отравы,
настои, перегары
и сладкий сонный мёд.
Ноздрями чуют лоси,
как вымирают травы,
как тянет зимним паром
от сумрачных болот.
Природа, сняв оковы,
в своей извечной хвори,
мечтая, ждёт кончины
своих земных забот…
Идут, дымясь, коровы,
спят куры у забора,
без всяческой причины
живёт земной народ.
* * *
Воспоминанья – веки лишь смежишь –
незримо шарят где-то между нами,
и каждый раз, когда подходишь к яме,
всё думаешь: не ты ли там лежишь?
Но нет – не ты. Земли опустишь ком,
и он ударит о чужие рёбра,
и вдруг кольнёт тревожно и недобро:
а завтра вскрикнет колокол по ком?
Но примет всё счастливая Земля:
цивилизации останки и осколки.
Таёжные тревожно воют волки,
и в небо вслушаться пытаются поля.
И вольны реки в светлых берегах,
и женщины беспечны и высоки,
и берег ощетинился в осоке,
и привкус соли на твоих губах.
И я не знаю, где расстались мы.
Когда темнеет осторожный запад,
я ощущаю первородный запах
струящейся над крышами зимы.
Очнёшься и почуешь, что урон
так по-земному и велик, и жалок,
и крики жадных ожиревших галок
взметнутся вдруг над жизнью похорон.
Надежды
Время тесное не может
сразу всех согреть участьем.
Лик побрит. Одеколоном
обезврежено страданье.
Парадняк измучен пылью,
светят тёплые окурки.
За прищемленною дверью
жизнью мается собака.
У прокуренной парадной
дворник – скучною лопатой
разгребает мрачно сутки,
сверху выпавшие за ночь.
Важно складывает в горки
одряхлевшие секунды…
Глухо бьются в стены дома
утра праведные звуки.
Одиночество
Здесь в паутинной тишине
теплом напитаны тропинки,
и паучишко без заминки
силки расставил в вышине.
Здесь сосен чешутся бока,
и прячет насыпь шпал останки,
и тучны бледные поганки
на влажных склонах тупика.
Здесь, в сладком мареве роясь,
висит мошкá на солнцепёке,
здесь время спит, остепенясь,
верёвкою на ржавом блоке.
Здесь тени сини и отлоги
под фиолетовым кустом,
и воет ветер на пороге
в почтовом ящике пустом.
* * *
Где-то шорохи причин
Пробуждения невроза.
За кордон летят грачи
В предвкушении мороза.
От набухших почек – грош,
Подморожены сирени…
Ветер северный под нож
Все мечты послал деревни.
Чешут репу мужики:
Вот же черти, демократы!
С ихней каверзной руки
От весны – одни утраты!
И единственный козёл
Тоже вышел на прогулку,
Тоже голоден и зол,
Нёс рога по переулку.
И, своей утробы раб,
Глядя в вымерзшие сотки,
Бригадир отправил баб
В магазин – за дозой водки.
Где ж начало всех начал
Нашей жизни неминучей?
Хлев простуженно мычал
Под огромной снежной тучей.
