Александр МАСЛЕННИКОВ
(Санкт-Петербург)
|
* * *
Стило – дорожный посох слов.
И домотканны поиска одежды.
Пыльца культур, – мы всюду между.
И оттого наш норов хмур.
Истории железное забрало,
наречия родного забытьё…
Таких, как мы, – извечно – мало,
и вне устава наше бытиё.
И чернь на нас давно готовит жало.
* * *
Александру Паку
с дружбой
Начни, мой друг, начни, –
настало время.
Зажги опальные огни,
рассыпь каменья.
На вираже не занесёт –
спасёт кривая.
Портвейна розоватый мёд
плеснём до края.
Клубится полночь, и тонка
крамола света,
до озаренья – полглотка.
И сигарета.
Мерцают окна. Не беда, –
такая вьюга.
Под утро схлынем без следа,
перекрестив друг друга.
* * *
Александру Ротаю
Нас историки расставят по местам,
многоточием надуманным раздвинув,
повыхватывав цитаты здесь и там, –
им вольно, им – вечно – ветер в спину.
Нам – не то. Тернистый путь да гать, –
выбор не велик, но как литературен.
Будь безумен, коли век горбат,
брат мой во письме, болтливый внук культуры.
* * *
Записи на полях книг говорят о разном.
Записи на полях войн – только о глупости.
Городу
1
Город считывает души.
Город празднует победы.
Он над крышами воздушен,
а под кровлями иссушит.
Город.
Стон дремучих пьяных бдений,
блеск зрачков бессонных сфинксов,
немота, хула и пенье…
Днем тверёзый, ночью – тленный.
Город.
Пасынок мечты и злобы.
Он – граненый камень в небе.
Кружево и гекатомба.
Сын химеры златолобый.
2
Его дворов тускнеющая слава –
как сумерки богов.
И в сумерках облава.
И в подворотнях медный гул шагов.
* * *
Вид из окна – на прошлое.
Дождь выводит письмена на стёклах.
От этакого чтения озноб.
И книги – не о том, –
длинные какие-то строки. Липкая их вязь.
Абзацы – как купе –
заполнены чужими вещами и невнятными диалогами,
с окнами,
мимо которых проносится чьё-то прошлое,
размытое дождём.
* * *
Моей жене
Наташка, раненый цветок,
испуганный рассветом,
на крыльях бабочек, на северо-восток
заброшенный давно прошедшим летом.
И невесть как, в витринах непогод,
пройдя сквозь сумрак одиночества и хворей,
ты та же, как в свой первый здешний год,
и так же, – не отсюда, – в каждом взоре.
Жена моя, мой невесомый сон,
дитя, усталое от солнечного полдня…
* * *
Промеж огней небесных и земных –
кто полым, кто играющим, кто гневным –
проходим. Но наотмашь бьёт под дых
и осыпает циферблаты ветр Вселенной.
На нервах ночи инфразвук растёт,
густеет страх, и долг нам не опора.
И Космоса косноязычный лёд
заполняет зеркала и взоры.
* * *
Морской звездой на дне Вселенной…
Или ничком средь шёпотов глубин…
Со стороны взглянуть, –
фосфоресцирует, наверно,
душа…
* * *
Время писем, время острия,
время глаз сухих и чётких чисел,
время посулов и посвиста ворья.
Чёрный бисер.
Время тяжбы, время ворожбы,
время помыслов, оправленных в железо,
время, разбивающее лбы,
время ритуального надреза.
Время камня, лёгшего в ладонь,
танец на углях и бег по грани.
Время слепнуть,
время красть огонь.
Времени зияющая рана.
* * *
Время неумолимо, ибо неуловимо.
Оно вокруг, оно внутри,
а накоси выкуси его или сотри.
И оно всегда проплывает мимо.
Осыпи в небесах, развалины скал,
миражи культур, оазисы знаний… –
И над всем его оскал.
О Время, объект безнадёжных камланий.
* * *
Снова осень оленем пятнистым
по округе, по перелескам
оббивает рогами листья
с веток, тронутых стылым блеском.
* * *
Вот и вышло опять по делам да по тайным утехам –
поджидать белых мух да усердно лелеять тепло.
Надо выбраться в лес. В нем, я чаю, просторно для эха,
и унылой поры там открыто для глаза чело.
Электричка-чужак, перелётная свора тьмы окон,
по спинному хребту перелеска чиркнёт и – «пиши…».
Обронённый сюда, где и снизу, и сверху – глубоко,
поначалу чихаешь от собственной пыльной души.
Но увяз коготок. И кириллицей пахнут берёзы.
* * *
Вот и радуй себя костерком да горячим напитком.
О подспудной зиме прошепчи, возжигая листву.
Нам не справиться с этой порой,
обирающей местность до нитки.
Время знать своё место – мы приметны уже за версту.
* * *
Всё перелётное давно уже далече.
Ветрá занозят неба волчью шкуру.
Мы утепляем окна, но не легче.
Мы для сугрева пьём, но это – сдуру.
Мы город меряем тюремными шагами.
Ну а за городом? – вестимо, – слякоть.
И лучше хаять на державный камень,
чем о политике с селянами калякать.
Да и не выбраться. Ни времени, ни пылу.
Знать, оттого пустое не тревожит.
«Над Балтикой дожди». И нас накрыло.
Теперь надолго. До озимой дрожи.
* * *
«…яко пардус…»
«…якоСлово о полку Игореве
«…по февральскому снегу
к теплу и ночлегу…»
к теплу иА. Галич
Но на взморье погоды по осени нечего ждать.
Четвергов, разве что, с обложными дождями дождёшься,
ну а далее медлить, – того не заметишь, как, – глядь, –
и тебя в свой сезонный реестр заметелит природа.
Так, что лучше шуршать, заметая по-лисьи следы.
Или пардусом красться по листьям опалым к приюту,
в чутком свете октябрьской колкой звезды
про себя заклиная: «Успеть – бы до первого снега».
* * *
Осень грянулась оземь.
И, значит, зима.
В клинописном ландшафте избыток белил и пунктира.
Звук торопится жить,
но, взлетев, костенеет в глуши
с непривычки озябшего мира.
Греем руки о снег.
* * *
Осень корни пускает
сквозь щели скрипящего дома…
* * *
Об эту пору и собаку за порог
рачительный хозяин не отпустит.
Одно ненастье вёрсты мерит вдоль дорог –
хрестоматийный повод к славной русской грусти.
Или к тоске с огнём накоротке
да с полымем за пазухой соседа –
к такой тоске – хрестоматийно русской.
Невское
И вот текут пивные дни
(зима плывет к восьмому марта),
в чухонских хлябях теплятся огни,
душа им вторит без азарта.
И время терпит. Битый час,
стоявший меж волков и бультерьеров,
под пиво тронулся. И, обтекая нас,
освободил жилплощадь интерьеру.
Всё ничего. Ещё глоток-другой
пообвыкаем к новым перспективам.
In vino истина, видать, ни в зуб ногой
(я чаю, не сыскать её и в пиве).
Но, тем не менее, мгновение продлить
попробуем, усердствуя без прыти,
вьём разговора дружеского нить:
«Можно и пиво пить, и творцом прослыти…»
Похмелье в Питере с туманами сойдет
на нет ли, или мыслью на бумагу…
Всё те же мы. Уже который год.
Во зло ли это? Видимо, во благо.