Дмитрий Николаевич Киршин

писатель, учёный, общественный деятель

24 апреля 2006 года.

Заседание № 122 секции поэзии РМСП в концертном зале Санкт-Петербургского Государственного музея театрального и музыкального искусства.

Ведущий заседания – Ю.В. Баладжаров.
Присутствовало 64 человека.

Галина ИЛЮХИНА
(Санкт-Петербург)


*  *  *

Паяц обронил колокольчики в сердце моём.
В них трещины – звук надломился и стал костяным.
Тропа, от росы отряхнувшись, ушла на подъём
К вечерней заре сквозь пронизанный розовым дым.
На мятой поляне трескучие когти костра
Вцеплялись в лоскутья из шёлковой кожи берёз,
Лягушечьей шкуркой в них корчился сброшенный страх
И в жёлтое небо, струясь, уходил наискось.

Смеркалось. Лишь красным дышало кострища лицо,
Да крались по кругу ночные уродцы во мгле.
Но не было страха – бряцанье глухих бубенцов,
Как бубен шамана, гремело по гулкой земле.
Горячие ступни кружили быстрей и быстрей,
Воронкой затягивал танец окрестный покой,
Упругие волны касались звериных ноздрей,
И в звёздах метался протяжный испуганный вой.
И вот уже ночь завертелась в неистовый смерч,
И с хохотом звёзды срывались в воронку столба,
Гремя серебром, тяжело, как живая картечь,
Что жертвой почуяла поле высокого лба.

А где-то вдали, в придорожном кривом кабаке,
В угаре глухом проюродствовав ночь напролёт,
Спит пьяный паяц, и в притиснутой к сердцу руке
Сжимает дурацкий колпак, что уже не поёт.
Он вдруг встрепенётся, нетвёрдо поднимется в рост,
И, простоволосый, шагнёт за скрипучий порог
На мягкую пыль по обочинам лунных дорог,
Откинув со лба серебристые пряди волос.

*  *  *

Чёрной точкою между торосов бредёт по Неве
Человечек в очках, с непокрытой (январь!) головою.
Он совсем не матрос, и вопросов (отчасти к себе)
У него набралось, как под ёлкой – рождественской хвои.
Вслед ответы идут по пятам на слоновьих ногах,
И под ними, как спички, хрустят ледяные громады.
Он боится погони, в нём тёмный желудочный страх
Безотчётно бормочет: не надо, не надо, не надо…
Он уронит очки и незряче зашарит в снегу,
Обдирая неловкие пальцы ледовой коростой…

Светит ёлка в окне на далёком уже берегу,
И красивая женщина спит. И… не стоит вопросов.

Лес

Собратьям по перу

1

Нам бессмысленно друг друга судить –
Прикололся кто-то там, наверху,
И теперь внутри зудит и зудит
Изнурительная тяга к стиху.
Машут перьями орёл, и петух,
И болотная пичуга бекас.
Все торопятся – пока не потух,
Суетятся все – пока не угас
Костерочек из осенней листвы,
Испещрённой сочетаньем словес.
Те, что живы, да и те, что мертвы –
Все слетаются в сей сумрачный лес,
Где источенные перья гниют
На обугленных завалах листвы:
Эй, вы, люди! Это всё вам на суд…
Да чужие здесь не ходят. Увы.

2

Стол гордо скуден: чай и сушки.
Сидим. О творчестве бубним.
Над каждым реет тайный нимб:
Здесь что ни гость – то новый пушкин.

Какой в поэзии резон?
Попить чайку могучей кучкой,
А ночью, обгрызая ручку,
Мотать свой болдинский сезон.

Кому-то шанс, кому – досуг:
Скрипит перо, бумага терпит…
За окнами – октябрь терпкий.
И много листьев. Как в лесу.

*  *  *

В.

Да спасёт нас Господь, и осеннее прочное братство,
Сети чёрных ветвей, и горчащая правда листвы.
На промозглом ветру нам с тобой так тепло обниматься,
И, обнявшись, смотреть на гусиную кожу Невы,
На больной Петербург, прикрывающий тёмные веки
В ожидании комы под грязной простынкой снегов…
Так нескоро весна. Обними меня крепко-прекрепко!
И никто не умрёт. Да спасут нас Господь и любовь.

Бабочка

Мне бы стать зеленокрылою бабочкой,
Обтянуть колени шёлковым коконом…
Но нашарю утром стёртые тапочки,
на часы зевну, сощурившись: сколько там?
И – на старт: сновать до самого вечера:
километры от плиты к холодильнику,
с трубкой, к уху прижимаемой плечиком –
сковородки-шкварки-лук-подзатыльники:
детки-олухи, собака не гуляна –
муж в запое, окаянный, со вторника…
Вон, морщинки появились над скулами –
в январе мне исполняется… сколько там…
Подарю себе зелёные крылышки,
и колготки шелковистые, тонкие!
Полечу себе над белыми крышами,
и не будет мне ни капельки холодно!
бросив санки, пацанята галдящие
Подивятся на сию аномалию –
крикнут: глянь, летит какая-то бабища,
даже фартук не сняла, ненормальная!

*  *  *

А люди живут даже там, где горы,
Где сводит желудок от взгляда в пропасть.
Овечьи тачают себе уборы,
Гортанно поют, собирают хворост,
Скворчащее мясо едят зубами,
Вращая белками на смуглых лицах,
А женщины чёрные носят ткани,
Покорно молчат и не смеют злиться.
Там лепятся сакли, как птичьи гнёзда,
И небо на крыши ложится грудью,
А воздух… Какой-то особый воздух,
Неведомый нам, плоскоземным людям…
На наших равнинах протяжны реки,
Протяжные песни мотают душу,
Убийственно долго не тают снеги,
И в ширь половодья плывут церквушки.
Стоишь, – островочек не больше пяди, –
Окрест ничего – лишь вода да небо,
И веришь: вселенский потоп – не небыль,
И хочется плакать чего-то ради…
Лохматые тучи прорежет пламень,
Осветятся мачты крестов закатом,
И кажется, будто стоишь ногами
На самой макушечке Арарата.

*  *  *

Тихо и душно в гнезде бытовых иллюзий.
Зябко и ветрено там, за его границей.
Век ей слоняться, оборванной, нищей музе –
крикнет «ау!» – и не чает, к кому прибиться.

Гулко гремят костыли в темноте парадной:
тролль ледяной отчекрыжил соседу ступни –
с паперти тащит болезный себя обратно,
за день собрав на бутылку и миску супа.

Быть снегопаду. В окне тяжелеет небо,
к вечеру в сердце разбухли чужие жизни.
Может ли женщина быть многомудрым рэбэ,
коли на мир она смотрит всё так же снизу…

Быть снегопаду. Всю ночь бесноваться ветру,
хлопьями с визгом швыряться в слепые стёкла.
Хлопают рамы – из окон летят химеры,
те, что без крыльев, привычно седлают мётлы:
ночь – хоть куда!..
…Но плетётся сырое утро,
ведьмы и тролли вернутся в свои постели…
Гаснет румянец под слоем бесстрастной пудры,
и наступает какой-то из дней недели.

*  *  *

Ветер порывисто пьёт из лужи,
пахнет апрель прошлогодней гнилью.
Всё уже было. И все мы были,
даже, допустим, немного хуже
нынешних – слабых, смешных и мудрых –
дети с недетски печальным взором:
где ты, предчувствие синекуры,
солнце сквозь листья, теней узоры, –
жить бы и жить, не молясь, не каясь, –
сколько бы ни было – будет мало…
Тысячелетний портной-китаец
молча обводит своё лекало;
косточкой рыбьей заколет косу,
бархат штанов отряхнёт от пыли.
В невозмутимых глазах раскосых
всё уже было. И все мы были.
Просто теперь уходить нестрашно,
ибо, вчерне изучив основы,
все мы когда-то случимся снова –
лучше сегодняшних и вчерашних…

*  *  *

Вечер красными глазами
заглянул в окно.
Полбутылки «Алазани» –
грустное вино.
Кровь убитых виноградин,
слабый аромат.
Тёплый вечер в Ленинграде
много лет назад.
Смех, подсохший ломтик сыра,
пепел сигарет…
Нету Борьки, нету Иры,
и Серёги нет…
Больно сглатывать. Ангина?
Странно бы: июль.
Жизнь казалась очень длинной –
Длинной-длинной-длинной-длинной…
Пожелтел от никотина
занавесок тюль.

*  *  *

Ты, как всегда, не приходишь домой.
Даже не знаешь, что мы расстаёмся.
Ветер, и дождь, как нарочно, стеной –
льётся и льётся.
Чай остывает. На улице тьма.
В зонтике, кажется, сломана спица.
Всё как обычно – сама да сама.
Может, напиться?
Нет, ухожу. Не возьму ни черта!
Гордо блеснёт перекошенный зонтик.
За фонарём пролегает черта –
мёртвая зона…
Так, решено. Только чай вот допью,
мстительно слёзы сглотну напоследок,
думая, как тебя встретят (адью!)
окна без света:
Вот ты, встревожась, вбегаешь в подъезд,
вот, задыхаясь, врываешься в двери
и, обнаружив, что нет меня здесь,
бьёшься в истери…
Лифт громыхнул! И щекотно в груди
ёкнуло слева. Ты звякнул ключами.
Ты ничего не заметил. Сидим.
Греется чайник.

Публикуется по буклету: «Заседание № 122 секции поэзии РМСП. Галина Илюхина. СПб., 2006». Составление и компьютерное оформление буклета – Д.Н. Киршин

Предыдущий автор <Все заседания> Следующий автор