Валентин ВАРЕС
(Санкт-Петербург)
|
Апрель-снегогон
И вот опять невестится весна.
Умчались прочь последние позёмки.
Разлаписто на берегу сосна
встречает новый день объятьем ёмким.
Пришла пора весеннего тепла,
и щурится под ярким солнцем лужа.
Куда-то в подсознанье уплыла
недавняя неласковая стужа.
Всё воробью сегодня трын-трава,
и он глядит козыристо-ершисто.
Весенний день вступил в свои права,
рождая свет по-юному лучистый.
Как повелось в природе испокон,
весна растопит снежные завалы.
Апрель не зря в народе – снегогон!
И каждый год он трудится на славу.
Шальные от восторгов ветерки
щекочут ноздреватые сугробы.
Рассветы ранне-вешние терпки
настоем чистоты отменной пробы.
И беспробудны в это время сны…
Весенних женщин просветлели лица.
А ручеистый говорок весны
рождается из чистой снеговицы.
* * *
Не грусти о прошлом никогда.
Свет в окне пускай не меркнет вечно,
не коснётся пусть тебя беда,
обласкает щедро человечность.
Ты светиться можешь изнутри,
это свойство – дар тебе от Бога.
Пусть судьба к тебе благоволит
на не пройденных ещё дорогах.
Ты искришься добротой душевной
и заботой о делах мирских.
Даже сердоболью каждодневной
ты намного выше всех других.
А весенней прелести настрой
пусть тебя невольно растревожит,
подсказав желаньям путь простой…
И счастливых дней черёд умножит.
Душа
Душа – оркестром без смычков –
не возликует, не заплачет,
когда Господь не дал в придачу
ей сердоболия очков.
И вот, незрячая, она
черствеет, словно корка хлеба –
ведь ей неведома цена
парения у кромки неба!
Чужая боль – не содрогнёт,
а радость чья-то покоробит…
В заботах о своей утробе
не устремиться ей в полёт.
И если высоты настрой
её не потревожит слуха,
то быть ей мелкою душой –
и не познать Величье Духа!
Карибский рассвет
Подвальный мрак немного поредел…
Ночные духи опустили крылья,
а горизонт сиреневою пылью
подёрнулся и чутко просветлел.
Незримой тенью трепет пробежал,
и темень вод зазеленела густо,
как будто бы незримый бег корпускул
чернильный цвет волны преображал.
Вновь океан, расставшись с долгим сном,
сиреневый размыв у кромки неба
лелеял нежно, поджидая следом
полёт фламинго с розовым крылом.
Воздушных струй малиновый поток
возник разливом в утреннем затишье.
И облака, раскрашенные пышно,
испили первый солнечный глоток.
Всю в золоте шафрановую шаль
Светило в небе выткало лучами.
И, поведя могучими плечами,
Заря шагнула в утреннюю даль!
Лунный мираж
Старинный пруд зеркальным отраженьем
перерождает звёздный перепляс.
Возвышенным, волшебным проявленьем
звон тишины застыл в полночный час.
Со дна родилась лунная дорожка,
что выткана русалками давно…
Сама луна серебряною брошкой
задумчиво глядит в моё окно.
В тягучей дрёме смолкли камыши.
Ночь затаилась в лунном саркофаге…
От этой нерастраченной тиши
рождаются волшебники и маги.
А лунный блик – как полуночный страж,
стоящий на разделе тьмы и света
до той поры, когда ночной мираж
не сменится хрустальностью рассвета.
Посвящение
Рождается к тебе строка
сегодня трогательно-чисто,
как будто говор ручеистый
доносится издалека.
И Музы благостная грусть
неистощима, словно вечность…
Над словом властвует беспечно
перо отточенное пусть!
Сквозь тернии трудна ходьба.
И часто замирает сердце.
Но от подсыпанного перца
да сохранит тебя судьба!
В тумане птица не поёт,
горюет сникшая гвоздика…
К тебе с иконописным ликом
Добро, я верую, придёт.
Рождается к тебе строка,
с романсом совместив порывы.
И пусть звучит она, пока
одним дыханием мы живы!
Посвящение Колпино
Колпь – это птица, по-ижорски,
и лёгкий взмах свободных крыл.
Колпь, словно сундучок заморский,
мне имя города открыл.
Ведь, ежегодно пролетая
из дальних мест, из давних лет,
передавала птичья стая
ижорцам гордый свой привет.
Теперь понятно: что? откуда? –
как будто свет проник в окно,
теперь я знать и помнить буду,
кем имя городу дано.
Полёта стать, полёта гордость
в названье «Колпино» звучит!
В корнях исконных наша твердость
в любви к родной земле лежит.
Гроза в тайге
Гроза вдали насупилась ненастно,
сгустила тени в диком хмуролесье.
Её картавый гром грохочет властно
раскатами с подмостков поднебесья.
И, предваряя грома рык утробный,
изломы молний по-казацки, лихо
там, в отдалении, скакали злобно
из сытой тучи, толстой, как купчиха.
А та неслась набухшим, чёрным валом,
куражась, как в истерике похмельной:
её вселенский грохот, дождь обвалом
в тайге метались кутерьмой метельной.
Хлестали струи по ветвям еловым,
так, истекая, ливень силы тратил –
без всяких видов возродиться снова…
Но бился в самой гуще хвойной рати!
А туча, растеряв избыток веса,
утратила свою былую ярость…
И, почесавшись о гребёнку леса,
ему вернула праздничную яркость.
Затем упряталась за дальней далью,
чтоб отдышаться и собраться с силой.
А солнце ей в укор цыганской шалью
день радугою пёстрой расцветило.
Ты помолись
Ты помолись за тех, кто ходит в море.
В поклоне низком встань у алтаря,
зажги свечу Угоднику Николе,
чтоб не забыл о страждущих в морях…
Мы помним, как покосы пахнут мёдом,
когда нальётся силой травостой.
А волны отдают целебно йодом –
и в этом смысл заложен непростой.
Ведь море дышит по своим законам,
давая нам святое право – жить!
И, воскрешая собственным озоном,
лазурь небес стремится подновить.
Ты помолись за то, что море лечит
и пропитанье дарит неспроста.
Так дай же Бог, чтоб океанов плечи
несли и тяжесть нашего креста!
Жене моряка
Окинув мысленно весь путь,
что мы прошли вдвоём с тобою,
я понял превращенья суть:
ведь мы срослись душа с душою.
И я благодарю тебя
за то, что ты стояла рядом,
со мною радуясь, скорбя,
поддерживая мудрым взглядом.
Мы всё делили пополам:
вино и хлеб, восторг и жалость…
Что пережить случилось нам –
в совместной памяти осталось.
А радость встреч – в конце разлук:
Клайпеда, Питер и Одесса
воспринимались нами, друг,
как благодарственная месса.
Пускай же в будущем у нас
так обернутся предсказанья,
чтоб каждый раз разлуки час
предвосхищал часы свиданья.
