Ефим РОГОВЕР
(Санкт-Петербург)
|
Фламенко
Я видел в Севилье фламенко,
Ансамбль из нескольких лиц:
Такие в движеньях оттенки,
И руки в монистах, коленки
Не встретишь у всех танцовщиц.
В том танце севильских испанок
Такая вздымается страсть,
Какая вела спозаранок
Языческих диких вакханок,
Чтоб с Вакхом безумствовать всласть.
Отточены все их движенья,
В восторг бы пришёл Петипа.
Со времени дней сотворенья
Не знали людей поколенья
Подобного в жестах горенья
И этих неистовых па.
Их яркое платьев сиянье,
Ритмичный удар каблуков,
Звенящее бубнов дрожанье,
Крутых поворотов сверканье,
Хотенья, сближенья, желанье,
Признанья и негодованье –
Севильский фламенко таков.
Фальконетовский памятник Петру
в Петербурге
Над нашей площадью Сенатской,
Над монументом, как скалой,
С своей осанкой грозно царской
Взмыл необычный верховой.
Он скачет мощно, звонко, шумно,
Летит без устали вперёд.
Глаза его горят безумно.
Назад седок не повернёт!
Пред ним свой зев разверзла бездна,
Но он коня вперёд стремит,
Ведь воля у него железна:
Он бездну ту перелетит.
Он знает путь своей державы:
Избрал он для неё прогресс,
Враждебных змей он мнёт по праву,
На них обрушив весь свой вес.
Велик своим победным жестом,
Что победит, – пророчит меч,
Он горд отысканным им местом,
Что будет впредь страну беречь,
Что распахнёт окно в культуру,
Леса прорубит демиург,
Свою создаст архитектуру
Великий град Санкт-Петербург.
Сады раскинет и усадьбы,
Дворцы воздвигнет там, где лес,
Проспекты пустит, справит свадьбы,
Введёт культурный политес.
И там, на ассамблеях пышных
(Боярство подожмёт свой хвост!),
На танцах модных и подвижных
И при салютах пушек слышных
За новый град, страны форпост
Подымет он свой громкий тост.
Памятник Ломоносову в Архангельске
В Архангельске найти его легко.
Он высится на мощи постамента,
К нему пройти совсем не далеко,
Спроси детей иль юного студента.
Но вот узнать его затруднено,
Он меньше цоколя, который попирает,
Нагое тело им облачено
В простую тогу, что с руки свисает.
И складки мощные, что устремились вниз,
По воле Мартоса, его уподобляют
Античному трибуну. Плащ повис.
Одежды ритора его отягощают.
Но тоге слева противостоит
В протянутой руке богини лира.
Стоящий человек на ней творит
И славит тишину родного мира.
Он славит дочь Петра Елисавет,
Её державы ширь, её просторы,
И «Петриаду» создаёт поэт,
Науку славит и Рифейски горы…
Крылатый гений свиток подаёт,
Припав к стопам великого помора,
На этом свитке ритор в свой черёд
Стихи напишет, – в них его опора.
То Ломоносов Мартоса стоит
На той земле, откуда он явился,
Лингвист, историк, химик и пиит,
Географ, звездочёт, мозаичист –
Со всеми музами он накрепко сдружился.
Аллегоричен этот монумент
(Дань классицизму отдал скульптор-гений),
Но с моря он глядит на континент,
Невежеству суровый оппонент,
И я склоняю перед ним колени.
Твои глаза
Доверчивые, чистые,
Как солнышки, лучистые,
Глаза твои прекрасные,
Бездонные и ясные,
Голубизной умытые,
На Божий мир открытые,
Никем неповторимые,
Навек, навек любимые.
Печально ль мне иль пусто ли,
Смотрю я в них без устали
Купаюсь в них, как в реченьке,
И дар теряю реченьки.
Ты каждый раз мне новая,
И повторяю снова я:
Тебя я, видно, выдумал,
Я глаз таких не видывал:
Голубизной умытые,
На Божий мир открытые,
Никем неповторимые,
Навек, навек любимые.
Сибирское село
В суровой Сибири большое село
Лежит средь лесов бесконечных.
В военную пору сюда занесло
Детей ленинградских беспечных.
Его Толоконцевым звали тогда,
Как память моя сохранила,
Быть может, за долгие эти года
Село своё имя сменило.
Оно затерялось на Омской земле
В иртышской излучине где-то.
Я помню ряд изб в вечереющей мгле,
Большую избу сельсовета.
Петляющей речки забавный изгиб,
И омутов ширь, и поверья,
И ивы прибрежной печальный прогиб,
Как сон, вспоминаю теперь я.
И дом воскресает у края села,
Где нас, детвору, поселили,
Куда нас война и судьба привела,
Где жизни детей сохранили.
Но мне вспоминаются чаще всего
Людей толоконцевских лица,
Людей, не имевших почти ничего,
Умевших последним делиться.
Здесь всем толоконцевкам сеять и жать,
Пилить и рубить приходилось,
Но каждая женщина всех нас, как мать,
Беречь и кормить научилась.
Мы им благодарны за тяжкий их труд,
Неженскую женщин работу,
За их толоконцевских душ изумруд,
За нас, ленинградцев, заботу.
И память моя никогда не сотрёт
Безмерные дали и шири,
Живущий под Омском прекрасный народ
В селе богатырской Сибири.
* * *
В лесу так дивно в эту пору,
Когда в снегу деревья спят
И очарованному взору
Так много сказок говорят.
Гляжу на снежные узоры,
Что Божьим созданы перстом,
И слышу дивных звуков хоры
В соборе скромном и простом.
И все деревья, словно трубы
Органа дивного творца.
И тянут трубы, словно губы,
Мотет незримого певца.
И ощущаю я величье,
Царящее зимой в лесу,
И к мельтешенью безразличье,
И бесконечную красу.
Стела
Средь островерхих кипарисов,
Средь полыхающих ирисов
Стоит, как памятник, она.
Так здесь Волконская велела –
И беломраморная стела
Была навек вознесена.
В веках воспетом центре Рима
Стоит она, почти незрима,
Там, где шумит фонтан Треви,
Поставлена впервые в свете,
Стоит как память о поэте,
Как дань признанья и любви.
В стране Петрарки, Ариосто
На итальянском, очень просто
Сияет надпись с этих пор
И говорит: жизнь скоротечна,
Но Пушкин… он пребудет вечно
Забвению наперекор.
