Михаил БАЛАШОВ
(Санкт-Петербург)
|
* * *
На берегу рыбачьи сохнут сети,
Привычный запах рыбы и смолы,
Угомонились женщины и дети,
Отяжелели ужином столы.
Садится солнце, остывают бани,
Традиционны темы и слова,
Уходят боль, проблемы и желанья,
Впопад бормочет скудная трава.
Здесь где-то рядом истина большая.
Как деликатна память и светла.
Усталость лечит, строит и сближает.
Намёк на запах – рыба и смола.
Без маяка
Сломался дня ориентир –
Сровнялись утро, полдень, вечер.
До точки сократился мир,
А время… даже мерить нечем.
Оно идёт, но где и как?
Кого-то дома задевает
Волна горячая живая,
Чеканя стрелкой каждый шаг.
А здесь пустой стальной мешок,
Экологическая ниша –
Не плохо и не хорошо,
Не дальше и, увы, не ближе.
А время нечем мерить даже.
И день, и ночь – одно и то же…
Никто в пути нам не поможет,
И путь никто нам не укажет.
Нашим любимым
Пчёлка, белка, вспотевшая лошадь.
И в «горящую избу» – она.
Несмотря, невзирая, всё сможет –
Мать, сестра и, особо, жена.
Мы потом, безусловно, оценим,
Чем держался родной этот дом.
Мы всего лишь статисты на сцене.
Мы всё поняли, только… потом.
Покров
Жесть задралась состарившейся крыши –
И всякий раз от ветра посильней,
Мне кажется, под крышей кто-то дышит,
Как будто кто хоронится под ней.
Ни загнут край обратно, ни обрезан…
Нечасто слышу робкого жильца.
Шуршит бумажно старое железо –
Игрушка бесполезная вдовца.
* * *
Меня коснулась тень от облака далёкого.
О, как прохлада благодатна в этот день.
Желтеет колос, пьёт секунды овод около.
А я кусками поглощаю эту тень.
Чужда природе даже мысль о справедливости,
Но самый мрачный привереда ею жив.
Любому камню, всякой нечисти и живности
В отеле глиняном готовы этажи.
* * *
Я не помню, как звали меня
Там, где были мы с вами знакомы.
Как волнение трудно унять.
Здесь – впервые, а будто бы дома.
С удивлением вдруг узнаю
Эти вещи, точнее, намёки –
Подоконник, листок на краю
И почти незнакомые строки.
Расплывались слова синевой,
Исчезая на кромке столетий –
Я не помню, как звали того,
Кто на это письмо не ответил.
Лист бумаги, как скомканный всхлип, –
На окне ваш обугленный почерк.
Эти грядки быльём поросли.
Я забыл эти давние ночи.
Очень трудно что было менять.
Здесь впервые – а будто бы дома…
Утром после ночного погрома…
Я не помню, как звали меня.
Клавираусцуг для тапёра
И вдруг всё стало чёрно-белым.
И вдруг
всё стало
НЕ цветным.
Всё стало прошлым. Всё сгорело.
Остались не цветные сны.
Они упрямо повторяли
(Во снах громоздкие рояли)
Цветной,
тот,
предпоследний миг.
И укоряли, укоряли,
И резал слух безмолвный крик.
Кино немое, фортепьяно.
Тяжёлый гнёт ушедших лет.
И клавиш бело-чёрных рана.
И белой ночи чёрный свет.
* * *
Кто-то камни мои разбросал,
Может быть, предпоследние камни.
Магазин, муравейник, вокзал
В жизни этой привычной недавней.
Соберу ли, успею ли в срок
Неозначенный, но неизбежный.
Ставки делал в игре не игрок,
Но расплатится каждый прилежно.
Я пришёл – и намерен собрать,
Может, в памятник, может быть, в груду –
Эти камни вот в эту тетрадь…
И оспаривать ставки не буду.
* * *
Ещё один пожухлый канул в Лету,
Лишь оболочка вспыхнула в траве
Истраченной изношенной монетой –
На все вопросы траурный ответ.
Я не скажу, что сам «вот так когда-то»…
Кощунственно сегодня это – вслух.
Смотрю на лист в траве – смотрю на брата,
Но огонёк родной уже потух.
Мекка
Оставят ли мне память о земле –
О жизни здесь, о жизни рядом с вами,
Об этом теле, о любви, тепле?
И что вообще такое наша память?
Какой она должна вообще-то быть
Тут, на земле, и там, потом, за гранью?
Кто помогает «нужное» забыть,
А здесь напоминает, в океане?
Куда всё это денется потом?
Ни чёрточки как истовый паломник
Я не хочу оставить за бортом.
И не боюсь ВСЁ о себе запомнить.
Линкор
Унылый лес, тяжёлых елей зелень,
Берёз немытых серый беспризор,
Ворчит в кустах задавленная темень,
Проталин шевелящийся узор.
Неряшливая чмокает тропинка,
И всё вокруг покорно что-то ждёт.
Всё как всегда, но каждый год в новинку.
И почему-то веришь наперёд
В «зелёный шум», тепло и птичьи гнёзда.
Ни разу здесь никто не обманул,
Но я боюсь.
И тихо меркнут звёзды,
И с каждым шагом нарастает гул –
Неопытный трудяга-водопадик
Торопится из озера в залив.
И, по пути весь берег напоив,
Принёс корабль в линейку, из тетради.
Стекло
Окошко пахнет свежим февралём,
Простая ветка за стеклом намокла.
Зима и я привет друг другу шлём,
Носы расплющив о ночные стёкла.
Нет, не привет – прощается зима:
Март за стеклом ночного циферблата.
Все рады, а зима не виновата
И сводит стрелкой-веточкой с ума.
Чиселблат
Неумолимо катится стрела,
Цепляя цифры незаметно-больно,
Не ведая добра, не помня зла,
Будя на каждом круге колокольню.
Бездушный грубый плоский властелин,
Все измеренья полонивший стрелкой,
Века поправший в суетной пыли,
Без исключенья всем живым – сиделка.
Все завещанья – только на неё,
Но ни один «спасибо» не услышит.
Спешит Сиделка: планов – громадьё,
Но боль царапин от стрелы – всё тише.
Родина
Колодец-двор. Запущенный, унылый.
Со стен дождями штукатурку смыло.
И щурят окна переплёты зря
Под сереньким квадратом сентября.
Здесь из асфальта, устремясь в квадратик,
Ловя сквозь стёкла абажуров свет,
Остатки соков небогатых тратя,
Тянулся тополь три десятка лет.
Ох, как хотелось дорасти до крыши
И настоящим солнышком вздохнуть.
Ещё этаж, уже листочки слышат,
Как настоящий ветер полнит грудь…
Зимой в мечтах он прорастал сквозь тучи
И расправлял иззябшую кору,
И на морозе голосом скрипучим
Вслух сам с собой шептался поутру…
Очередное завершилось лето,
Ещё листвою ветви тяжелы,
Но дотянуться до большого света
Они и в это лето не смогли…
Уже не помнят жители, откуда
И волей чьей он взялся во дворе.
Смотрю со всеми в небо в сентябре –
И каждой веткой ожидаю чуда.