Адриан ПРОТОПОПОВ
(Санкт-Петербург)
|
ФРАГМЕНТЫ ИЗ ПОЭМЫ «СЛЕДЫ»
ИСТОКИ
Скольких мнёт и скольких кружит,
скольких губит невпопад –
кринолинов, нежных кружев,
тюля целый снегопад.
Эти шпоры, эти споры,
эти глупые грехи,
поцелуи у забора
за полночные стихи.
Околдует грех амурный,
тонкий лайковый сапог…
Дева бедная над урной
праздный держит черепок.
И, зелёные шинели
кинув на плечи свои,
на весёлый дым дуэли
свысока взирают ели,
жаля иглами хвои.
Может быть, за верным вистом
вдруг кольнёт под левый бок.
Петербургский свой острог
бросишь, кинешься в возок,
к звёздам выйдешь лицеистом.
Мир покойно тих и пуст,
тракт во тьму бежит верстами,
ветер шепчется с кустами,
под ногой капустный хруст.
И, забыв высокий слог,
молвишь горькими устами,
боли выплюнув комок
темноте: «И я бы мог…»
Может, ты потерян в сущем,
в этом заживо сосущем,
в этом жадном, как упырь,
бесприютен, как пустырь,
и к тебе не едет Пущин,
друг, а может, поводырь.
Разве все уж песни спеты
под нытьё твоей кареты?
Башни, шпили, парапеты
опрокинулись в Неву…
Эти званые обеды,
и гостями лезут беды
с добрым смехом наяву.
О, душа твоя – овечка,
ни пожатья, ни словечка,
только боком тёплым печка,
и в глазах жены – испуг,
только лепет глупой дочки,
и ползут скупые строчки,
и Сибирью дышит друг,
не обняв тебя за плечи, –
обнимает только вечер,
роковой сужая круг.
И над скопищем бумаг,
о судьбе обеспокоясь,
не в плену ль бескрылых благ
в мелочах стоишь по пояс?
Спит в снегу беспечный Бог.
Осенив чело перстами,
молвишь мёрзлыми устами
про себя: «И я бы мог…»
Лет ли давит спешный груз,
не спиной ли встали музы?
Узки помыслы, рейтузы,
и с плеча чужого – век.
Тучи сеют вечный снег
в шёпот, пасквили, наветы,
снегом стёрты эполеты,
конь споткнулся, сбавив бег,
потом курятся шинели,
заметённую панель
душит жаркий дух «Шанели»,
пышны кружева и груди,
и насытила шрапнель
жерла жадные орудий.
Окна глухи. Тень беды
обведёт войска лорнетом,
дверь захлопнет за поэтом,
сдует с площади следы.
ЗНАК ВЕСНЫ
Если ты силён и молод,
если жизни гложет голод
и весна тебе с руки,
то с очнувшейся реки
донесёт, проснувшись, город
сквозь слепую пыль гардин,
всем сомненьям вопреки,
всем, кто ведает и верит, –
осторожный ропот льдин,
тонко трущихся о берег.
Что забыто, что не спето,
что без нас тоскует где-то,
все друзья и все враги –
всё поймёт, что есть примета
в пробужденье дня и света,
в этой лёгкости ноги,
лёд весны давящей с хрустом,
в этом воздухе густом,
в синих тенях под кустом
во дворе, где гулко-пусто,
в робких проблесках травы
в сквере, где промозгло-сыро,
и на траверзе Невы –
в молодом баске буксира…
Не в такие ль точно дни
с этим ветром нежно-шалым
понесёт тебя по шпалам
с паром, стуком, снегом талым,
с шумным выводком родни?
Окрыляясь странной вестью,
над зимой восстать спеша,
к пробуждённому предместью
вознесёт тебя душа.
И, забыв святые нормы
все житейские свои,
в хвойный запах колеи
прямо спустишься с платформы –
вниз, где взбалмошный, ничей,
с бормотаньем под сурдинку,
второпях сосёт ручей
сладко-сахарную льдинку;
в эти мокрые следы,
в эти льдистые болотца.
Паром тянет от колодца,
от разлившейся воды.
Шумно жадное отродье
пашней занятых грачей,
и висит над половодьем
серебристый столб лучей.
По весенней, шумной балке
выйдешь к лесу не спеша…
В этой птичьей перепалке,
в этой спешке, в этой свалке,
точно робкие фиалки,
пробивается душа.
Этот странный, долгий день
будто бредом ворожеи
будет жить с тобой, как тень,
среди стен и этажей;
этот заячий пушок
вербы где-то на пригорке,
этот запах терпко-горький,
это сок «на посошок»,
этот ветер молодой
на висках, лице, на шее,
незажившие траншеи
со светящейся водой…
И опять возьмёшь в кавычки
знаки горести-беды,
вновь поверишь по привычке
в обнажённые следы,
чтобы в тесной электричке,
прикурив от чьей-то спички,
что-то грустно превозмочь,
и стесняться, и тесниться,
и тревожно возвратиться
в город, спрятавшийся в ночь.
В ГЛУШИ
Может, где-нибудь в глуши,
в ссылке собственной души
и протяжнее, и пуще,
и тоскливей снег идёт.
За душою – ни полушки,
и на краешке сельца
ждёшь, как ждал когда-то Пушкин,
голос друга у крыльца.
Пьяный снегом, добрый Пущин
в кресло тёплое опущен,
няня мечется в сенцах,
вынося свои закуски,
выставляя их по-русски –
всей улыбкою лица.
Озаботясь о ночлеге,
сядет вновь за волокно,
и, теряясь в зыбком снеге,
долго светится окно.
Припадёшь к стеклу с тревогой –
ставни рвутся из петель,
молча мечется метель
по прилеску за дорогой.
И, сочтя себя убогой,
побредёт душа в постель,
поминая домочадцев,
долго будет мять бока.
Тихо шорохи сочатся,
прячась в мраке потолка.
Будет маятник качаться,
как качаются века.
