Евгений АНТИПОВ
(Санкт-Петербург)
|
* * *
|
Жил да был человек. Мим лица, вечный ис- |
кусник, |
РОНДО
Утром
Он ощутил себя не чётко,
но всё ж зевнул. А рядом не-
определённая девчонка
ещё мурлыкала во сне.
Поизучав её затылок,
фрагмент спины поизучав,
не вспомнив имени (забыл вот),
решил идти и ставить чай.
День начинался без идиллий.
И тапок нет. Пошёл босым.
(На кухне бодренький будильник
отсчитывал свои часы.)
Он попытался все событья
восстановить – и рассмотреть
в развитии сам факт соитья…
Зацепок нет. А на столе:
коньяк, на вкус довольно спорный,
вполне приемлемый салат
и тут же – Бродский и Соснора
распахнуты, как для цитат.
Сегментик торта, сдвинув штору,
на подоконнике нашёл
и поглядел в окно, в котором
прямолинейный транспорт шёл.
Всё было скверно изначально.
(Где вы, желаний журавли?)
…Чтоб утолить своя печали,
он половиночку налил.
(Реконструировались лица.)
Всё скверно. Тормозной коньяк
и незнакомая девица.
А хоть бы и знакомая.
Вчерашний день пока был тайной.
Он взял Соснору, полистал…
• • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • •
Лишь птицы счастливо летали
и щебетали.
Да, весна.
Днём
Он шёл не там, не как положено.
Навстречу безразлично-грустные
всё шли товарищи прохожие –
и ни один не обернулся ведь.
Он шёл в века в ботинках плохоньких.
Набор незаурядной личности
был налицо, включая локоны.
…А боги северной античности
стояли в тогах средь убожества,
весной полуденной согретые.
Он, кстати, находил в них тождество
с обличием своим. От этого,
с манерами капризной дитятки,
лениво, как избранник нации,
на всех смотрел он снисходительно
и почему-то щёлкал пальцами:
школяр, с громоздкими пятёрками,
две леди (но дебиловатые),
милиция, толпой обтёртая,
и птицы с глупою бравадою.
Не говорящим Заратустрою
он в мир смотрел почти мечтательно –
всё замечательно, но грустно тут.
И сам он, грустный, замечателен:
он замечал, как точно сброшены
с сосулек, неприлично тающих,
смертельно-крупные горошины
на зазевавшихся товарищей.
А люди шли в больших количествах,
в упор столичными очами
его бесспорного величия, –
сей личности, – не замечая.
Вечером
Он так похож на забулдыгу,
но он поэт.
Дискуссий вместо
он зло откупорил бутылку,
которую добыл не честно.
С остатками какой-то брюквы
окурки ссохлись на тарелке.
Он длинную слюну на брюки
пускал.
Он был поэтом редким.
Он открывал глаза, как книги,
и закрывал. А между этим
он, как младенец, делал фиги,
вставлял некстати междометья.
На скомканной лихой постели
разврат был так и обозначен.
Поклонницы – его хотели.
Он был поэт. И не иначе.
…Очнувшись и гостей заметив,
он многочисленные зубы
законстатировал. За этим
угрюмо принял стойку зубра.
Он мысль выдавливал с усильем,
но мысль выдавливалась сложно.
Он что-то вслух произносил, но,
скорей, в нём говорил сапожник.
Трясущийся, как дед Хоттабыч,
побагровев несимметрично,
он выглядел последней бабой.
К тому же, бабой истеричной.
Он в рост стоял. Стоял, шатаясь,
не в состоянье сделать шагу.
Его улыбочка шальная…
Он нож ощупывал, как шпагу.
• • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • •
Оставим мелкое за кадром,
что было дальше – пролистаем.
…Был Невский освещён закатом,
весенний снег лежал местами.
Над транспортным потоком бурным,
и, отражаясь под ногами,
и вообще – над Петербургом
луна парила. Будто ангел.
Ночью
Лампа грела интерьер:
стол и стул. На стуле,
будто пленный интервент,
он сидел сутулясь.
Это крах или игра –
он висок (не дурно)
словно дулом подпирал
пальчиком скульптурным.
Он смотрел нехорошо
трезвыми глазами.
Шевелил карандашом,
ноготок кусал он.
Чиркнет – и опять туда
смотрит: звёзд, как грязи.
Там огромная луна.
Не луна, а праздник!
Что вынюхивал? Зачем?
На кого работал?
Чей он был агент? Ничей?
Просто так? Ну, то-то.
Всё сидел, капризный. Ночь
двигала светила.
Одинок, не признан, но
грифелем водил он.
И поставил точку – здесь.
Встал, пошёл. (Зевал он.)
…Две минуты на листе
что-то доживало.
