Дмитрий Николаевич Киршин

А.Н. МИРОНОВ
О роковой роли русского литературного наследия
в судьбах Отечества

Господи, скажи, что происходит в России первых лет XXI
столетия? – прощаю ей, ибо не знает, что и зачем делает,
ибо поле её густо засеяно было грехом ещё прежде…

О чём настоящая статья? Неужели можно иметь серьёзные претензии к вымыслу? Да, можно, и более того – такие претензии неизбежны. Многие десятилетия, а может быть, и столетия одарённые люди пишут самые разные истории о как бы возможной человеческой жизни. И только выделенное выше курсивом словосочетание «как бы» делает их, собственно говоря, интересными для читателей. Другими словами, если вдруг художественный вымысел есть эстетическое изложение всё-таки невозможной в принципе человеческой жизни, то и значение его было бы ничтожным. Но в том-то всё и дело, что пишут-то в художественной литературе о том, что на самом деле кажется читателю вполне возможным. Причём порой даже используются в качестве прототипов реальные факты из жизни конкретных, невыдуманных людей. Однако главным при этом всё-таки остаётся вымысел автора, полёт его неудержимой, ничем не ограниченной фантазии.
Казалось бы, чего ж тут тревожиться? А того, что сама упомянутая выдумка, лишь похожая на правду, не является безобидною. Она входит в душу читателя путём её соблазнения и прельщения, а значит, приучает к комфортному восприятию лжи как правды. Иначе говоря, она, с одной стороны, снимает порог критичности читательского восприятия, а с другой – «пропитывает» соответствующее сознание ложными представлениями о правде и добре.
Но почему вдруг так, когда всё лучшее, наоборот, прямо-таки рвётся со страниц классических произведений? А потому, что правда и добро внутри литературы ими, как правило, никак не являются, напротив, именно известное бутафорное добро и специально выведенная литературная «правда» буквально заполоняют страницы книг. Кроме того, зло и злодейство выглядит там же явно схематично, а значит, упрощённо или усечённо по отношению к его подлинным прототипам и проявлениям. Поэтому необходимость выявления и преодоления сего устойчивого во времени в читательском сознании печального феномена и есть стратегическая задача настоящей статьи.
Другими словами, уяснение уже привычного, но непременно вредящего самой жизни человека подхода к литературному труду должно стать после выхода в свет предлагаемой к прочтению статьи непреодолимой преградой на пути всех ныне пишущих, а также всех лишь собирающихся заняться этим непростым делом. Честная пишущая братия должна раз и навсегда осознать собственную ответственность и начать работу, уже согласуя вымысел принципам реальной жизни и её подлинных, а не наведённых разнообразным грехом наклонностей и потребностей.
В качестве своего рода примера предлагается ниже к прочтению критический очерк, целиком посвящённый самой известной работе одного из самых популярных русских писателей.

«Мёртвые души» Н.В. Гоголя – едкий миф о русской доле

«Я прошу тебя, читатель, поправить меня»^[1].
Н.В. Гоголь, из вступления
в поэму «Мёртвые души»

– Но почему вдруг «едкий миф о русской доле»? – спросит некий читатель настоящего очерка.
– А потому, – ответит его автор, – что само название поэмы содержит в себе нечто разъедающее само русское бытие.
В пользу сформулированной претензии говорят слова М.П. Погодина, адресованные им Н.В. Гоголю в письме от 6 мая 1847 года: «Мёртвых душ» в русском языке нет. Есть души ревизские, приписные, убылые, прибылые». Впрочем, кто-то, возможно, возразит, что русский писатель на самом деле имел в виду героев своего повествования, а значит, и претензий к названию поэмы быть не должно. Да, с последним пониманием весьма трудно не согласиться, однако ж Павел Иванович Чичиков вместо бытовавших убылых душ вдруг зачем-то скупает мёртвые. Иначе говоря, использованное Н.В. Гоголем «умрачнение» смысла известного юридического понятия «убылых душ», видимо, совсем незаметно для него самого вошло и в другие смыслы рассматриваемого литературного произведения.
Кстати, если речь идёт о душе всерьёз, то она, как известно, смерти не подвластна. В случае же непризнания самого факта её существования уже сам разговор об умирании души также, очевидно, будет неуместен.
С другой стороны, а почему речь в очерке идёт о доле? А потому, что участь или судьба в доле выражена грустным смысловым оттенком. Поэтому-то следует вспомнить, как говорится, к месту слова самого Н.В. Гоголя: «…надобно смотреть на вещь в её основании и на то, чем она должна быть, а не судить о ней по карикатуре, которую из неё сделали». Но если вдруг карикатуру выдают за основание, за самое что ни на есть исходное? Как быть тогда? А может быть, искренний русский взгляд на само русское начало иным и не бывает, а значит, здесь (в поэме) и в самом деле есть нечто сущностное, а не наведённое? Но в таком случае выходит, что для русского автора объективное описание самого себя и вовсе заказано? Странно сие будет, похоже прямо-таки на колдовское действие.
Тем более что высказывание А.С. Пушкина после знакомства с первыми главами поэмы – «Боже, как грустна наша Россия!» – вполне попадает в сформулированное выше подозрение. Другими словами, даже Пушкин оказывается не в состоянии отличить яркий вымысел от действительности. Но почему? Видимо, сказался удивительный дар Н.В. Гоголя, его умение удовлетворять наклонностям всякого русского человека, его же чувству изящного. Да и в самом деле, разве знаменательные слова автора поэмы: «И долго ещё определено мне чудной властью идти об руку с своими странными героями, озирать всю громадно-несущуюся жизнь, озирать её сквозь видимый миру смех и незримые, неведомые ему слёзы» – не подтверждают с лихвою сделанного выше предположения? Впрочем, приступим к прочтению бессмертной поэмы русского гения.

Что привлекает наше внимание в первую очередь? А то, что главный герой поэмы Павел Иванович Чичиков, как путешествующее по России лицо, ставит во главу угла установление приятельских отношений со всеми властными чинами губернского города N, в который он только что успел заехать. При этом смущает следующее обстоятельство: «О себе приезжий (речь идёт о Чичикове – А.М.), как казалось, избегал много говорить; если же говорил, то какими-то общими местами, с заметною скромностью, и разговор его в таких случаях принимал несколько книжные обороты: что он незначащий червь мира сего и недостоин того, чтобы много о нём заботились, что испытал много на веку своём, претерпел на службе за правду, имел много неприятелей, покушавшихся даже на жизнь его, и что теперь, желая успокоиться, ищет избрать, наконец, место для жительства, и что, прибывши в этот город, почёл за непременный долг засвидетельствовать своё почтение первым его сановникам». Странно читать подобное. Видимо, Н.В. Гоголь несколько и сам впал в своего рода маниловщину, так как без опыта и лишь умозрительно проделал вместе со своим героем весьма непростой путь знакомства с губернскими властями. Почему так? Да потому, что подлинные власти на то и власти, что с приезжим незнакомцем поведут себя, знамо, несколько отлично от того, как это описано было Н.В. Гоголем. Иначе говоря, входить запросто в приятельские отношения с посторонним человеком без убедительных с его стороны рекомендаций они вряд ли где будут, хотя бы из соображений собственной безопасности.
Уже самые первые расспросы, учинённые Чичиковым на балу у губернатора относительно состояния имений бывших там помещиков Манилова и Собакевича, не могли бы не удивить председателя местной палаты и почтмейстера. Особенно это привлекло бы их внимание с учётом выказанной Чичиковым ранее по отношению уже к ним самим вежливости и учтивости, а также заметной скромности в рассказах им о себе самом. Поэтому-то начало поэмы отдаёт явной стилизацией под анекдот, страдает упрощением реалий российской жизни, в которой власти без наведения твёрдых справок бросаться в приятельство с первым встречным ни за что не будут.
Н.В. Гоголь, характеризуя Чичикова, говорит о нём так: «О чём бы разговор ни был, он всегда умел поддержать его… Но замечательно, что он всё это умел облекать какою-то степенностью, умел хорошо держать себя. Говорил ни громко, ни тихо, а совершенно так, как следует. Словом, куда ни повороти, был очень порядочный человек. Все чиновники были довольны приездом нового лица». Странно это, ведь ранее сам Чичиков говорил о себе, что он «претерпел на службе за правду, имел много неприятелей, покушавшихся даже на жизнь его». В таком случае всякий опытный сановник непременно задумался бы над тем, что Чичиков, видимо, опасное лицо, так как, очевидно, фальшиво представлял самого себя новому начальству. И даже его маскировка своего прошлого якобы гонениями за правду никак не спасала его от подозрения, так как он невольно становился в таком случае либо неким подобием карбонария, либо явно лицом с мошенническим душком.
С другой стороны, уже проявленные способности главного действующего лица поэмы почему-то не привели его ранее к закономерным чинам и к соответствующему их качеству материальному благополучию. Иначе говоря, он как будто «сваливается» в губернский город в ореоле выдающихся достоинств или свойств, которые по всему не могли уже ранее не «отлиться» в его твёрдое и заметное социальное положение. Поэтому-то весь «заход» героя поэмы в губернский город N представлен её автором явно искажённо в сравнении с тем, как бы он мог осуществиться в реальности, что, впрочем, могло бы стать уже препятствием всему авторскому замыслу.

Но перейдём к первому из выпукло представленных сюжетов – к визиту Чичикова к помещику Манилову. Что, прежде всего, привлекает внимание в описании Гоголем последнего? Манилов выглядит весьма меланхолическим и праздным человеком, который пребывает в неких высокопарных мечтаниях или грёзах. Причём сам характер последних поисков сильно отдаёт легкомыслием. Вместе с тем, Манилов с супругой уже более восьми лет сохраняют к друг другу вполне трепетные любовные чувства, над которыми автор зачем-то несколько подтрунивает. А зря! Иначе говоря, ему самому, видимо, непонятно сие странное сочетание очевидно пустого, с одной стороны, и вполне наполненного – с другой. Впрочем, в подлинной жизни подобный мечтатель вряд ли сможет сохранять трепетное чувство к собственной жене, чего великий писатель как бы и не осознаёт вовсе. Даже если в поэме описана лишь имитация тёплых семейных чувств, то и она в жизни вряд ли возможна. То есть Н.В. Гоголь на самом деле лишь «конструирует» образ Манилова из несовместимых компонентов, которые по отдельности, с одной стороны, удручают, с другой – вызывают уважение и даже удивление за своей очевидной редкостью. В результате помещик Манилов представляет собою, скорее, яркую карикатуру, чем подлинное лицо.
Но сам обман писателя обнаруживается нелегко, ведь он как бы стремится к объективности, показывает своего героя вроде бы объёмно. Но, с другой стороны, не всякое соединение чего-то отрицательного с чем-то положительным убедительно будет. Кроме того, удивляет совершенно детская реакция помещика Манилова, вполне образованного человека, на попытку скупки у него главным героем поэмы убылых душ, называемых ещё при этом зачем-то мёртвыми. Другими словами, предложение скупки его казённых долговых обязательств вдруг вводит его в совершенное замешательство, чего в реальности быть никак не могло. А его финальный вопрос о законности сей негоции и вовсе производит впечатление насмешки автора поэмы над своим читателем. Тогда как в жизни, как говорится, невыдуманной его бы возможно заинтересовал только своего рода коэффициент рентабельности всего замысла Чичикова, дабы он мог понимать степень своего возможного выигрыша от участия в этом деле. В противном случае перед читателем в лице Манилова находится невменяемое лицо или человек недееспособный.
Кстати, нечто подобное происходит и в сцене покупки Чичиковым душ у помещицы Коробочки, которая волею автора поэмы предстаёт перед читателем совсем необразованной и глупой женщиной. Что здесь сказать? Ну не может помещик в России быть настолько глупым, насколько сие представлено Н.В. Гоголем. Возвращаясь к Манилову, следует твёрдо заметить, что он собою образует лишь нереальное лицо, не могущее не вызвать досады на автора поэмы за попытку употребить наличный художнический дар понапрасну и даже во вред читающей публике. Последняя, соблазнившись неправдою как правдой, как раз и попадает волею писателя впросак. Другими словами, впечатлительный читатель помимо своей воли начинает вдруг верить в существование того, кого ни при каких условиях быть-то и не может вовсе.
– Ну и что тут такого? – скажет некто и продолжит: – В таком случае и горевать-то не о чем будет.
Так-то оно так, но, с другой стороны, след-то в душе – привычка жить неправдою как правдой – всё-таки возникнет и даже начнёт оказывать своё прискорбное действие в подлинной жизни, в которой шутки с ложью уже плохи будут. Поэтому вера, по словам пословицы: «Ни то ни сё, ни в городе Богдан, ни в селе Селифан» – есть вера печальная, ведь на самом деле она есть лишь опасное для всякого легкомыслие.
Теперь ещё о покупке мёртвых душ Чичиковым у Манилова. Неужели всерьёз можно говорить о купчей с нулевой ценой? Видимо, Н.В. Гоголь оказался опять вне знания дел практических. Иначе говоря, купчая без подходящей конкретному случаю цены выглядит явно подозрительно, а значит, она не может не побудить неизбежных в таком деле третьих лиц проверить добросовестность самой предполагаемой сделки господ Манилова и Чичикова. Поэтому поведение как Манилова, так и Чичикова в момент обсуждения купчей выглядит совсем неубедительно. Ведь они были просто обречены оговаривать цену всякой конкретной продаваемой и покупаемой души, которую и укажут затем в момент совершения купчей крепости. Кстати, тогда все глупые реакции Манилова на предложение Чичикова Н.В. Гоголю пришлось бы неизбежно изымать из текста поэмы.
Далее выскажу некоторые аналогичные изложенным до того соображения о покупке Чичиковым восемнадцати убылых душ помещицы Коробочки за пятнадцать рублей. Что смущает в последнем дельце главного героя? А то смущает, что подобная купчая посредством доверенного лица не могла также не вызвать у названного выше стороннего участника сделки вопросов, ведь та же Коробочка даже особ женского пола продавала каждую «по сту рублей», а значит, в рассматриваемой сделке был бы сразу заметен мошеннический подтекст. Поэтому-то само описание состоявшегося между Чичиковым и Коробочкой договора выглядит также явно неубедительно.
В другой же сцене – общения Чичикова с помещиком Ноздрёвым – Н.В. Гоголь, как будто спохватившись, указывает на меры безопасности для героя поэмы: «Чичиков никак не хотел заговорить с Ноздрёвым при зяте насчёт главного предмета (читай: «мёртвых душ» – А.М.). Всё-таки зять был человек посторонний, а предмет требовал уединённого и дружеского разговора». Тут же всплывает совершенно естественный для всякого вменяемого русского человека вопрос о возможности применения убылых душ. То есть Ноздрёв в отличие, скажем, от Манилова уже ясно спрашивает у Чичикова о цели покупки у него названных выше душ. Иначе говоря, подлинный русский мошенник, в отличие от измышленного Гоголем, действовал бы более продуманно. Например, он постарался как бы спонтанно ставить вопрос о переводе на своё имя, скажем, в счёт погашения собственного же денежного (карточного) долга конкретным лицам из числа владельцев большого числа названного выше предмета. При таком раскладе, во-первых, никто бы не задумывался насчёт какого-либо тайного применения убылых душ, а значит, и не пытался бы препятствовать либо конкурировать, во-вторых, всякий понимал бы ясно и свою выгоду (погашение долга), и выгоду инициатора сделки, который брал на себя чужую налоговую обязанность, но, как говорится, обязанность, разнесённую во времени и пространстве на посильные к выплате части.
Сравнивая приведённое выше поведение Чичикова и потенциального российского мошенника, можно заметить наивность и легкомыслие Н.В. Гоголя, который, моделируя на бумаге сюжетную затею А.С. Пушкина, на самом деле плохо знал и понимал подлинную жизнь России. Другими словами, угадывая и прекрасно живописуя достоверную российскую жизнь лишь отчасти, великий русский писатель в целом нарисовал в поэме лживый образ Отечества, в котором действуют не просто банальные грешные персонажи, но действуют герои с явно ослабленной умственной способностью.
Впрочем, уже Собакевич как будто в оправдание автора поэмы предлагает Чичикову купить его убылые души «по сту рублей за штуку». Тем самым, он чётко сообщает инициатору мошеннического плана, что вполне понимает его подоплёку и готов вести дело всерьёз. С другой стороны, далее названный персонаж вроде бы заметно глупеет, как говорится, «на глазах у изумлённой публики». Почему? Да потому, что начинает вдруг рассуждать о форме дела прямо как о содержании его. В частности, совершенно изумляют его речи об умерших уже крестьянах как о живых. Но, как оказывается впоследствии, Собакевич лишь славно «играет дурака», а на самом деле пытается вытащить из Чичикова всё, что только возможно. При этом он даже пытается шантажировать главного героя поэмы: «Но знаете ли, что такого рода покупки, я это говорю между нами, по дружбе, не всегда позволительны, и расскажи я или кто иной – такому человеку не будет никакой доверенности относительно контрактов или вступления в какие-нибудь выгодные обстоятельства». То есть Собакевич ясно заявляет Чичикову, что тот не чист на руку и что иметь с ним успешно дело не всякому по плечу. Тем самым Собакевич как бы намекает, что готов и сам ради выгоды замараться нравственно. Казалось бы, после такого заявления уже битый ранее жизнью Чичиков должен был бы свести весь затеянный им разговор в шутку, но нет. Он волею автора поэмы как будто специально входит в будущие для себя же неприятности.
Оставим в стороне Собакевича и перейдём к помещику Плюшкину. В связи с последним Н.В. Гоголь говорит о народном русском слове: «…но нет слова, которое было бы так замашисто, бойко так вырвалось бы из-под самого сердца, так бы кипело и животрепетало, как метко сказанное русское слово». Последнее наблюдение писателя рождено было в свою очередь очень меткой народной характеристикой, данной помещику Плюшкину крепостным крестьянином Собакевича (речь о кличке «заплатанной»). Вновь перед нами выдуманная фигура. В реальности ей, очевидно, нет места, она с нею просто никогда не сопряжётся: не может большое хозяйство сохраняться в природе сколько-нибудь продолжительно под началом подобного колоритного персонажа. Иначе говоря, само положение в хозяйстве центрального лица обязывает всякого так или иначе соответствовать ему, либо оно же устраняет его.
Но почему вдруг так нехороши герои Н.В. Гоголя? Неужели таков совокупный лик русского человека? Что мешает великому писателю явить читателю иное? А вот что или вот какое убеждение его: «Но не таков удел (речь идёт о славе поэта – А.М.) и другая судьба писателя, дерзнувшего вызвать наружу всё, что ежеминутно пред очами и чего не зрят равнодушные очи, – всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных, раздробленных, повседневных характеров, которыми кишит наша земная, подчас горькая и скучная дорога, и крепкою силою неумолимого резца дерзнувшего выставить их выпукло и ярко на всенародные очи!.. Не признаёт сего современный суд и всё обратит в упрёк и поношенье непризнанному писателю; без разделенья, без ответа, без участья, как бессемейный путник, останется он один посреди дороги. Сурово его поприще, и горько почувствует он своё одиночество». Что ж, пафос автора поэмы вполне понятен. Другое дело, что дерзание «неумолимого резца» писателя есть и его же печаль. Почему? Да потому, что «выпукло и ярко на всенародные очи» им выставляется лишь неприглядное в лицах человеческих, тогда как в реальности ни Маниловых, ни Коробочек, ни Ноздрёвых, ни Собакевичей, ни Плюшкиных и нет вовсе. В подлинной жизни всё несколько иначе выглядит, в ней нет «высокого восторженного смеха» достойного быть в ряду с «высоким лирическим движеньем». А что ж есть в ней?
В реальности господствует целесообразность – как осознаваемая, так и не очень. В ней нет ничего неразумного как такового, в ней всё и всем вполне определяется. Иначе говоря, в жизни всё предельно конкретно и предельно обосновано. Другое дело, что описывать подобное ой как не просто. Зато и узнаваемость либо достоверность сего начинания дорогого стоить будет.
В честном описании реального действия неизбежно придётся обобщать многое, но это обобщение не должно противоречить всему описываемому действию как чему-то целому. Другими словами, только умозрительное обобщение, поглощающее собою любые детали рассматриваемого автором действия, сможет стать подлинной художественной ценностью. Кстати, последнее непременно будет защищать собою всякий человеческий характер или лицо. Иначе говоря, в природе мира нет совершенно виновных или безвинных, в ней есть общая печаль и такая же общая радость, которые, впрочем, разнесены часто во времени и пространстве. В результате лишь подлинный художник (писатель) как представитель истинно новозаветной культуры способен умозрительно схватить и явить своему зрителю (читателю) вполне точно обобщающую суть всякой человеческой жизни. Всё иное будет согрешать и всегда рано или поздно распознаваться как нечто лукавое.
Например, в сцене свершения купчей крепости у председателя палаты её участники, в частности, Собакевич, посвящённый в подоплёку намерения Чичикова насчёт скупки душ, видимо, под действием острого желания видеть конфуз главного героя поэмы, допускает комментарий, вполне ведущий к возникновению подозрений в отношении Чичикова. То есть Собакевич, получив от Чичикова некоторую выгоду, всё же хотел, вероятно, от обиды за выраженное ему со стороны негоцианта недоверие, поставить его в необходимость раскрытия или в необходимость придания огласки подлинной цели приобретения им именно убылых душ. Иначе говоря, в России так (как у Н.В. Гоголя) дела никогда не делаются, а именно: либо полностью доверяешь компаньону смысл предполагаемой затеи, либо вершишь её так, чтобы другие участники ни в чём не смогли бы тебя заподозрить. Иначе всё выйдет наружу и выйдет как бы само собой, невзначай, о чём в России всякий доподлинно знает, а значит, даже преступные дела русские мошенники ведут чаще всего артельно. Неудобно сие? Да, неудобно это, ведь в таком случае придётся делиться. Поэтому-то слова Ноздрёва, сказанные им на балу у губернатора публично прямо в лицо Чичикова: «Уж ты, брат, ты, ты… я не отойду от тебя, пока не узнаю, зачем ты покупал мёртвые души» – как нельзя лучше подтверждают выше уже сформулированное наблюдение, которое ни обойти, ни объехать никому не дано будет. Тогда как Н.В. Гоголь зачем-то всё же пускается в своей поэме в эту игру «в поддавки», в результате чего и выводит через неё не Россию, а лишь опрятную или даже изящную карикатуру на неё.
Казалось бы, и что из того страшного, чтобы так уж убиваться-то? А то, что всё фальшивое, но притягательное очень даже повреждает собою внимающего ему, делает самого наблюдателя едким, беспричинно язвительным. Эстетически выраженное зло действует вполне заразительно и устоять перед его обаянием бывает совсем не просто. В результате всякий читатель, уверовавший хотя бы чуть-чуть в реальность событий внутри рассматриваемой поэмы, запросто бы усвоил себе в привычку думать рассеянно, а значит, попусту или неудачно.
Впрочем, вернёмся к сюжету поэмы, в котором Н.В. Гоголь вновь удивляет своей неудержимой фантазией в связи с визитом в город помещицы Коробочки. Последняя как раз и придала слуху о покупке Чичиковым мёртвых душ вполне устойчивый и массовый для горожан характер. Но что делает по проверке его губернская власть? Начинает сама себя «заморачивать», выслушивая призванного ею же на допрос помещика Ноздрёва, которому заранее не верит ни на грош. Казалось бы, установи, живы ли крепостные Собакевича, а именно: каретник Михеев, плотник Пробка Степан, кирпичник Милушкин, сапожник Телятников Максим, о продаже которых во время свершения купчей крепости слышал сам председатель палаты, – и дело с концом. Но нет, ничего подобного не делается. Вместо этого «выплывает» история капитана Копейкина, сбежавшего из ссылки Наполеона и прочая невиданная доселе выдумка.
Кроме того, ежели иметь в виду назначение нового генерал-губернатора и получение из столицы двух розыскных бумаг вполне себе серьёзного содержания, то также странным выглядит то, что власти не спешат допросить, как говорится, с пристрастием самого Чичикова, очевидно, уже находящегося у них на подозрении. Даже складывается впечатление, что они страшно его боятся как тайного шпиона центральной власти. Но тогда непонятно, почему они так слепо изначально ему доверялись, никак не предполагая возможную через него для себя опасность. А ежели они в нём вдруг твёрдо предположили участника тайной ревизии, то тем более странным выглядит их финальный бойкот всей его личности. Поэтому-то на поверку и выходит, что в поэме действует прямо-таки детский сад какой-то.
Нет, не Россия это будет, тем более не Россия, находящаяся вблизи её столичных городов, как пишет об этом сам автор поэмы. Но что же это тогда? Это фантазия, чистая фантазия о ней – и только. Другими словами, автор поэмы, проживая в Италии, блестяще излагает виды мнимого (небывалого) Отечества своего, в котором только и могло случиться ровно то, что и случилось с господином Павлом Ивановичем Чичиковым.
Впрочем, в самом финале поэмы Н.В. Гоголь даёт весьма честную предысторию своего героя, в которой тот вполне подобен своим реальным российским прототипам. В частности, мы видим ловкого и серьёзного приобретателя, который выглядит убедительно и достоверно. В самом рассказе о нём уже заметна его выраженная способность к многоходовому и хорошо замаскированному сложному действию, целиком направленному как бы к законному приобретению богатства и всех благ земного (телесного) бытия. Здесь уже перед нами возникает лицо и талантливое, и отчётливо бесчестное. Иначе говоря, Чичиков прежний – это Чичиков в принципе вполне могущий быть в реальности. В нём как в документальном персонаже угадывается уже некий вневременной образ, оседлавший когда-то Русь и сделавший из неё по её же милости для себя непреходящую поживу.
Завершая настоящий очерк, его автор хотел бы заметить, что Н.В. Гоголь в поэме «Мёртвые души», видимо, помимо своей воли сумел-таки, с одной стороны, искусно замаскировать подлинную правду о России, с другой – оставить наше Отечество в пределе собственного произведения без какой-либо надежды на лучшую долю. Поэтому, вникая в сей едкий миф о русском человеке, о русской доле, вряд ли стоит всерьёз принимать на веру убеждения его автора, которому так и не суждено было вырваться за пределы навязанной ему когда-то и кем-то печальной литературной традиции эстетического «обделывания» подлинной российской действительности.

Заключая настоящую статью, посвящённую роковой роли русского литературного наследия, вероятно, следует дополнительно подчеркнуть следующую его особенность. И.Л. Солоневич в своих работах «Мировая революция или новое изгнание из рая» и «Народная монархия» писал: «Книги нужны человеческой душе… Мы все больны книжными представлениями о мире – представлениями, созданными книжными людьми… Строится миф. Миф облекается в бумажные одеяния из цитат. Миф манит. Потом он сталкивается с реальностью – и от мифа остаются только клочки бумаги, густо пропитанные кровью… Русскую «душу» никто не изучал по её конкретным поступкам, делам и деяниям. Её изучали «по образцам русской литературы»… Вопрос только: что именно отображали все они – от Пушкина до Зощенко?..» Иначе говоря, непонимание, скажем, «настоящей реальности таинственной русской души – её доминанты – заключающейся в государственном инстинкте русского народа, или, что почти одно и то же, в инстинкте его общежития» выходит на деле, как говорится, «себе дороже», а значит, русский человек неизбежно должен будет понять объективное содержание наличного русского литературного наследия, дабы, твёрдо усвоив его суть, уже никогда более не соблазняться пустым и никчёмным, ярко и «сладко» представленным на многих его страницах, чтобы в будущем уже не бытовали их вредные понятия и надежды и, в конце концов, во всём русском художественном творчестве возобладала традиция поиска подлинной правды, а не лишь её видимости.

Примечания:

^[1] Цитаты из текста поэмы Н.В. Гоголя «Мёртвые души» даются по изданию: Н.В. Гоголь. Собрание сочинений в девяти томах. Т. 5.– М.: Русская книга, 1994.