В.Е. ПЕТРОВ
Политкосмичность – мифологический неологизм XXI века
Это небольшое эссе имеет два истока, но состоит из несколько большего числа составных частей, поскольку требует определиться ещё и с истоками термина, вынесенного в заголовок, и с сугубо земным его воплощением, в надежде, что таковому суждено будет осуществиться.
В качестве основного истока следует назвать, безусловно, недавнюю акцию «Имя века», предпринятую известным литературоведом и лингвистом М.Н. Эпштейном в его интернет-издании «Дар слова» (вып. 166, 170). Автор предложил своим читателям поименовать века ХХ и ХХI по примеру двух предыдущих, за которыми закрепились названия Век Просвещения и Век Реализма. Акция вызвала живой интерес, в чём можно убедиться, воспользовавшись приведённой выше ссылкой. Не устоял перед соблазном поучаствовать в столь необычных «крестинах» и автор этих строк. Вот фрагмент направленного в «Дар слова» письма, опубликованного затем М.Н. Эпштейном:
«Век ушедший представляется мне веком космополитизма во всех смыслах этого ёмкого понятия и, более того, в их развитии. Рождённое ещё великим Диогеном Синопским (он первым назвал себя космополитом – гражданином мира), понятие это долго находилось у человечества в подкорке, и именно начало ХХ века ознаменовалось тем, что оно овладело умами сначала романтиков и поэтов, потом – как это и полагается в истории – мерзавцев и параноиков, которые восприняли мировое гражданство как мировое господство. За прошедший век удалось почти полностью изжить второе и, по крайней мере, в рамках европейской цивилизации частично осуществить первое.
Для того чтобы поименовать век наступивший, лучше было бы встретиться лет через сто, но, поскольку это пока невозможно, целесообразно крестить его в качестве пожелания. Хотелось бы, чтобы он стал веком политкосмизма. Или лучше, дабы избежать опостылевших «измов» 19-го и 20-го, – политкосмичности. Казалось бы, речь идёт о термине-перевёртыше, но «перевёртывание» это, на мой взгляд, делает заключённое в нём «гражданство» не просто мировым, а космическим. Именно для такого его восприятия есть, думается, все предпосылки. В течение 21-го мы должны наконец определиться, где ещё в пространстве «цветут яблони», и либо столкнуться с очередным варварством, обладающим более молодой кровью («закат» своей мы предрекли ещё в начале 20-го), либо «поумнеть», столкнувшись с теми, кто в более полной мере освоил политкосмичность».
Важной составляющей первого истока стали и непосредственно научные работы М.Н. Эпштейна в области культурологи и литературоведения – «Постмодерн в русской литературе» (М.: Высшая школа, 2005); «Все эссе» в 2-х тт. (М.: У-Фактория, 2005) и др.
Вторым истоком, как и в предыдущей работе автора (Петров В.Е. Мифология единой цивилизации. В сб.: «Труды IV конференции АРСИИ им. Г.Р. Державина», с. 32–39), остаётся знаменитая книга Карен Армстронг «Краткая история мифа» (М.: Открытый мир, 2005), которая на этот раз дала толчок к поиску пути не только нового мифотворчества, но и, в какой-то мере, нового художественного направления, к чему, собственно, и призывала Армстронг в несколько пессимистическом финале своей монографии. Приведём и здесь короткую цитату:
«Мифология – это особый, уникальный род искусства. Всякое подлинно великое произведение искусства входит в нашу личность и преображает её навсегда… И если религиозные деятели современности не в силах наполнить нашу жизнь живительной силой мифа, то, быть может, писатели и художники сумеют взять на себя роль жрецов и сотворить новые мифы, в которых так нуждается наш заблудший и измученный мир»[1].
Здесь – прежде чем перейти к основной теме, – следует сказать, что непростая работа эта начата в творчестве того же Г.Г. Маркеса, а в России – братьев А. и Б. Стругацких. Но латиноамериканская мифологичность Маркеса, оцененная в Европе, воспринята ею сугубо по-европейски, поскольку у Европы свои, далёкие от латиноамериканских, «сто лет одиночества». Что же до Стругацких, которые, думается, ближе к единой для мира мифологии политкосмичности, то их творчество, к сожалению, пока далеко от всеобщего признания. Единому мировому мифу остро не хватает единого мирового языка. Может быть, поэтому более короткий путь к достижению цели сегодня у живописи и музыки…
1. 2500 лет первому космополиту: где «блуждал» термин 2300 лет?
В этой части работы пришло время обратиться к истокам вынесенного в заголовок термина. Как уже сказано выше, он лишь формально представляет собой слово-перевёртыш от «космополитизма». Ну, а если принять во внимание тот факт, что и сам первоисточник пережил в нашем сознании довольно бурную эволюцию с конечным негативным семантическим результатом, то совершенно очевидно, что разговор такой необходим. И по праву должен быть первоочередным, дабы изначально, как говорят, «определиться с дефинициями».
Сейчас уже трудно определить, когда впервые к гордому имени «космополит», которое дал себе без малого 2500 лет назад (в конце XXI века будет этот юбилей!) древнегреческий философ Диоген Синопский, прибавился суффикс «изм». Не ранее середины XIX века, во всяком случае. Но и 150 лет вполне хватило для того, чтобы наша уважаемая наука приписала к этому имени не только суффикс, но и завоевательные походы Александра Македонского, средневековые крестовые походы и все последующие позывы к мировому господству, с одной стороны, и все попытки определения универсальных (то есть для всего человечества пригодных) философских доктрин, с другой.
Испытывая полное благоговение перед кантовским «звёздное небо надо мной и моральный закон во мне» (вплоть до признания его образным фундаментом политкосмичности!), тем не менее, нельзя не содрогнуться от внесения кантовских философских построений (как и иных – от Данте до Фихте) в рамки космополитизма – пусть и с положительным, в отличие от «мирогосподства», знаком. Между тем, именно так выглядит описание термина в современных энциклопедических словарях. Последние 20 лет истории России лишь освободили эти описания от формулировки «реакционное буржуазное учение, противостоящее пролетарскому интернационализму». Что ж, и на том спасибо!
Но вот что любопытно: если бы древнему греку слово «космополит» истолковали не то что как «мировое господство», но даже как «мировое гражданство», он бы, думается, очень этим толкованиям изумился. И дело здесь в том, что древнегреческим гражданством была принадлежность к полисам – разной величины поселениям, подчас довольно далеко отстоящим одно от другого. И стало быть, называя себя космополитом, Диоген Синопский мог иметь в виду лишь то, что мир (довольно уже большое ведомое эллинам пространство на земле и вне её) – это его маленькая родина – полис.
Согласитесь, в такой формуле нет ни «мирового господства», ни «мирового гражданства», ни следов каких бы то ни было философских построений, предшествовавших рождённой в середине всё того же XIX века так называемой космической философии или космизма, преимущественно, кстати, русского. Последнее не должно вызывать удивления, поскольку именно здесь и в это же время вызревали учение о биосфере и её переходе в ноосферу и теории космических полётов. Первой западной интерпретацией космизма можно считать этику космической телеологии, возникшую в США и Англии в начале ХХ века. Приведу небольшую цитату в подтверждение первого тезиса этого абзаца:
«По существу, с древности до конца XIX в. эта космическая – в широком смысле – тема развивалась только в мифе, фольклоре, поэзии, а также в некоторых философско-утопических, фантастических произведениях (к примеру, у Сирано де Бержерака, Жюля Верна). Но… именно в России, уже начиная с середины прошлого (XIX – В.П.) столетия вызревает уникальное космическое направление научно-философской мысли, широко развернувшееся в ХХ в.»[2].
А отсюда и ответ на вопрос, где блуждало слово, рождённое Диогеном Синопским, известное его ученикам и последователям – киникам и явившееся миру вновь спустя 2300 лет, в начале ХХ века: не было до той поры нужды в эллинском его толковании и вскоре не стало такой нужды снова. Жаль только, что само слово вскоре было «испоганено» несвойственной ему семантикой…
2. Политкосмичность как неологизм и термин
Именно поэтому дважды возрождённое в ХХ веке в своем близком к диогеновскому смысле слово «космополитизм» показалось наиболее подходящим для поименования этого противоречивого и бурного столетия. В то же время имя ХХI века виделось иным новым словом, лишённым оставшихся позади противоречий и инотолкований, но одновременно сохраняющим веками выстраданную принадлежность к первоначальному, древнему и столь же современному смыслу неологизма Диогена. Так родилось слово политкосмичность, которое сейчас, спустя некоторое время после публикации в «Даре слова», рождает уже желание изменить в нём ещё одну букву, дабы получить «полискосмичность».
Все основания для этого есть: корень «полит» имеет своим первоисточником всё тот же древнегреческий «полис», однако удерживает от этого уже вдвойне смелого шага то обстоятельство, что в большинстве европейских языков и русском эта трансформация произошла, на протяжении многих веков закрепилась, и двойная ломка привычной транскрипции может только повредить делу. А «дело» видится большим и сложным, включающим в себя умиротворение несхожих и ныне противопоставленных друг другу земных цивилизаций для их возможной, а ныне можно говорить, и вероятной, встречи с цивилизацией внеземной.
И хотя рассекреченные недавно французские архивы истории значительной части так называемых визуальных контактов с неопознанными летающими объектами предположительно инопланетного происхождения в основной своей части ничего, кроме светящихся тел примерно схожей конфигурации и самой разной формы возможных следов посадки инопланетных летательных аппаратов, не представляют, тем не менее, не все архивы ещё раскрыты, а стало быть, не все и загадки не то что разгаданы, но даже и загаданы. А жизнь, между тем, продолжается, и есть все основания полагать, что число этих загадок будет увеличиваться до тех пор, пока однажды не явится разгадка, к которой мир наш, судя хотя бы по наличию множества разрозненных и засекреченных архивов, до сегодняшнего дня, увы, не готов.
Если же углубиться в проблему всерьёз, то наша неспособность наладить жизнь полисов без диктата государственных вертикалей, а в межгосударственных отношениях обходиться без экономических, а зачастую и вооружённых санкций не может не рождать вполне обоснованного ужаса перед довольно легко предсказуемыми последствиями возможных столь же неадекватных действий при могущих возникнуть в любой момент контактах с цивилизацией абсолютно неведомой, но однозначно в техническом отношении более продвинутой, если контакт этот осуществится на Земле или вблизи неё…
Всё сказанное выше, наверное, чем-то напоминает смесь научно-фантастического романа с фантастической же отчасти реконструкцией прошлого, но трудно иным путём – и в этом права, должно быть, Карен Армстронг – отвратить человечество от решения проблем сиюминутных и мнимых и повернуть его лицом к проблеме реальной и вечной. Именно с этой целью в уже упомянутом здесь эссе «Мифология единой цивилизации» в качестве таковой предлагалась экология с присущими ей и уже опробованными человечеством неэкстремистскими ритуалами (массовые одновременные посадки деревьев, общий отказ от охоты на те или иные виды животных, птиц и т.д.). Это, так сказать, для нашего внутриземного пользования. Здесь же предпринята попытка сделать следующий шаг: определить, пока хотя бы на умозрительном, философском уровне, стратегию или, если хотите, мифологию возможных внеземных контактов. И вот с этой в чём-то уже существующей мифологией и одновременно мифологией будущего и хотелось бы поделиться именем уже многое определившего для себя нового века…
3. Политкосмичность как путь сближения земных цивилизаций
Мифология ожидаемого контакта с внеземными цивилизациями, как и любая претендующая на роль единой мифология, имеет традиционный набор аспектов: политический, религиозный, научный и, наконец, художественный. Учитывая ограниченный рамками издания объём эссе и то обстоятельство, что первым трём из перечисленных аспектов было уделено внимание в «Мифологии единой цивилизации», подробнее в этой части хотелось бы остановиться на последнем (а по существу своему, может быть, важнейшем) аспекте – художественном.
По существу первых трёх вполне можно ограничиться констатацией того очевидного факта, что их основное содержание мало отличается от предложенного в упомянутой работе, поскольку единая земная цивилизация – самое необходимое условие для адекватных и согласованных внепланетных контактов. Неслучайно это обстоятельство зафиксировано в заголовке части. И у неслучайности этой есть – помимо обычного выделения главной мысли – и другое объяснение: политкосмичность, будучи мифологией «внеземной», в главном и определяющем (если не сказать – во всём!) сохраняет вполне земную полезность. То есть служит благу людей вне зависимости от того, когда и где состоится инопланетный контакт и состоится ли он вообще.
Сказанное выше в полной мере можно отнести и к аспекту художественному. С той только разницей, что ему прежде практически не было уделено внимания, а уделить это внимание необходимо, имея в виду большую степень его индивидуализации, а стало быть, меньшую степень управляемости. Кроме того, совершенно очевидно, что речь идёт хотя и о менее агрессивном, но не менее на сегодняшний день кризисном аспекте земных цивилизаций или, если хотите, мифологий. Ссылаясь на того же М.Н. Эпштейна, можно констатировать, что на грани веков художественная жизнь, например, европейской цивилизации оказалась в состоянии кризиса. Произошло это как под влиянием взрывного периода в развитии средств массовой коммуникации, так и в силу совпавшего с ним по времени, хотя и условного – из-за отсутствия определения природы следующего, – завершения этапа постмодернизма в начавшейся эпохе Новейшего времени.
Вот с кризисным состоянием этой вполне конкретной ситуации и с её причиной – отсутствием определения природы следующего этапа или периода в художественном бытие одной из земных цивилизаций – и следует, видимо, разобраться более подробно. Прежде всего, следует оговориться, что определение природы нового периода – это отнюдь не его наименование. И постмодернизм далеко не сразу стал называться постмодернизмом. Но вот рождение сколько-нибудь обоснованных манифеста, идеологии и практики эпохи Новейшего времени – вещь необходимая и, пожалуй, первоочередная. С учётом остроты кризиса, надо, наверное, добавить к сказанному, что появление такого манифеста отнюдь не требует всеобщего с ним согласия. Однако, безусловно, требует чётко выраженных отличий от идеологии и практики периода предыдущего, а главное – ярких и убедительных плодов новой концепции.
Допустим, что идеологией предполагаемого манифеста становится политкосмичность. Её отличие от идеологии постмодернизма в доказательствах не нуждается хотя бы уже потому, что в её основе лежит признание необходимости сближения земных цивилизаций, в то время как постмодернизм явился в достаточной степени замкнутым явлением одной из них. В свою очередь, из концепции сближения прямо вытекает необходимость движения навстречу как практики новой идеологии. Есть ли в предыдущем периоде корни такой практики? Да, безусловно. Интерес к восточным, латиноамериканским и более экзотическим формам художественного самовыражения существовал и существует как, естественно, у представителей самих этих культур, так и у многих деятелей искусства во всём мире.
Невольно возникает вопрос: если всё это существует и, тем более, существовало прежде, то в чём же тогда новизна предлагаемых идеологии и практики? Ответ столь же естественен, как и вопрос: новизна в том, что на смену любованию экзотикой иного или погружению в эту экзотику должен придти поиск пути тесного сближения с ней без потери мироощущения исходной цивилизации. Лишь по такому пути цивилизации могут сближаться. Кстати, подобные процессы в художественной среде на Востоке и в Латинской Америке давно уже идут, но, не ощущая встречного движения, способны вместо объединительных рождать тенденции прямо противоположные…
Другой естественный вопрос: так что же, назад к Маркесу, к Фирдоуси или вообще в бочку к первому космополиту? Думается, на этот вопрос уместно ответить вопросом же: а назад ли?.. А может быть, учитывая 2300-летнее забвение последнего, минимум 500-летнее небрежение вторым и далеко не полное восприятие даже первого, это будет означать всё-таки вперёд к Маркесу, Фирдоуси и т.д. вплоть до бочки первого космополита?! Ведь, согласитесь, если итог всего, что мы именуем прогрессом как поводом для ощущения превосходства, вызывает сарказм у нас самих, то каким же ужасом выглядит всё это со стороны или, тем паче, из прошлого!.. Об этом можно и нужно думать. И итог этих размышлений, право, достоин художественного воплощения.
Мы с гордостью говорим о частичной европеизации иных цивилизаций, а есть ли повод для гордости, если происходит это под давлением – экономическим или военным, – а главное, без усвоения и должной оценки духовных богатств преобразуемого? Согласитесь, такой путь не ведёт не только к необходимому единению, но и к сколько-нибудь удовлетворительному сближению. А единая мифология – и политкосмичность как обоснованная и более глубокая, чем, скажем, экология, её форма – требует если не единой духовности (это, может быть, очень далёкий и, скорее всего, трудно достижимый идеал), то, как минимум, единого её стержня, вокруг которого и могло бы начаться столь нужное сегодня человечеству сближение и взаимопонимание.
В заключение необходимо, видимо, ещё раз подчеркнуть, что предлагаемое эссе ни в какой мере не претендует на роль стройной научной концепции или некого глобального открытия. Глобальна здесь, пожалуй, лишь та опасность, которой чревато дальнейшее небрежение – в отношении земного и внеземного – всеми мыслимыми и доступными средствами для сближения человечества перед лицом значительного уже числа угроз, каждая из которых чревата если и не гибелью всего живого на планете, то очень серьезными и, возможно, трагическими для него последствиями. И если есть хотя бы даже умозрительные возможности тем или иным путём уходить от этого ни на чём не основанного небрежения вполне реальными угрозами, эти возможности следует использовать, сколь бы наивными или малоэффективными они ни представлялись на первый взгляд.
Примечания:
[1] Армстронг К. Указ. соч.– С. 158–159.
[2] Русский космизм: Антология философской мысли.– М.: Педагогика-Пресс, 1993.– С. 3.